А. В. должен был согласиться на это нелепое ограничение его деятельности и соблюдал его в течение долгого ряда лет.

Строя на Малом Фонтане в Одессе новую университетскую физическую обсерваторию, Клоссовский хотел познакомиться с чертежами магнитной обсерватории в Павловске, чтобы использовать этот опыт для магнитного павильона в Одессе. Вот что он мне рассказывал:

— В Павловске мне отказались показать эти чертежи. Сослались на категорическое запрещение Вильда. Меня старались не допускать и в самый магнитный павильон. Я бы уехал ни с чем, если б не счастливая случайность: один из заграничных ученых попросил Вильда прислать ему те же самые чертежи магнитного павильона, с которыми тщетно старался ознакомиться я. Вильд тотчас же приказал изготовить их для отсылки. И вот, пользуясь минутами, когда разрисованные красками чертежи сушились на солнце, я подглядывал в них и срисовывал для одесской обсерватории.

Мы сдавали государственные экзамены. Клоссовский обратился к проф. астрономии А. К. Кононовичу:

— Кого вы решили оставить при университете: Орбинского или Стратонова?

В самом начале сдачи этих экзаменов я заболел, в результате переутомления. Кононович говорил, что сомневался, удастся ли мне вообще довести их до конца. Он ответил:

— Я останавливаюсь на Орбинском.

— В таком случае я беру Стратонова к себе!

Клоссовский пригласил меня работать на новой обсерватории в качестве наблюдателя, и это приглашение меня обрадовало. Он меня вызвал для переговоров в 12 часов дня. Я пришел минуты за две до полудня, и, с последним ударом висевших над входом в его кабинет часов, вошел.

Клоссовский был чрезвычайно доволен:

— Вот это я называю аккуратностью! Очень хорошее предзнаменование!

Мое поступление на его обсерваторию все же не состоялось. Я отказался, так как мне представлялось более интересное назначение — по прямой специальности.

А. В. Клоссовский имел много почитателей, но мало учеников и последователей, и это его огорчало. Быть может, причиной были его научный аскетизм и требовательность — прежде всего к себе самому, но также и к другим.

— Скажите мне откровенно, — спрашивал меня впоследствии А. В., — чем это объясняется: у А. К. Кононовича — целая плеяда учеников, а у меня их вовсе нет!

Объяснить было нелегко. Кононович не привлекал учеников, а скорее ими тяготился. Но должно быть помогали астрономические условия Одессы… Молодых астрономов было в ту пору около Кононовича так много, как ни у одного профессора астрономии в России, не исключая и столиц.

— Очевидно, — вздохнул Клоссовский, — все дело в мягком характере и в личных качествах Александра Константиновича!

В последующие годы Клоссовского постигла тяжкая личная катастрофа. Его ассистент Пасальский, будучи женихом старшей дочери А. В., благодаря своей влюбчивости, стал ухаживать за ее сестрой. Семейная драма, — Клоссовский счел нужным серьезно поговорить с женихом. В результате объяснения Пасальский, придя домой, пулей раздробил себе череп… Потрясенный Клоссовский заболел психически. Его увезли в Вену лечиться. Полагали, что ученая деятельность А. В. кончена. Но он поправился; хотя и с ослабленной работоспособностью, все же вернулся к профессорской деятельности[149].

Через некоторое время Клоссовского постигло новое испытание. Возмущенный, так же как и некоторые другие профессора, несправедливой реакционной мерой министерства, Клоссовский высказал по этому поводу протест на заседании совета университета. Его уволили за это со службы. Последние годы жизни Клоссовский жил в Петербурге, существуя частной работой[150].

Первая революция 1917 года принесла ему, уже тяжко больному, приглашение вернуться в Новороссийский университет — занять прежнее место профессора и директора физической обсерватории. Он мог только ответить:

— Мои земные счеты уже кончены!

Через три дня Александр Викентьевич скончался.

Н. А. Умов

Мощная фигура, красивая большая голова с открытым, чисто русским лицом, и львиная грива русых волос. Уже самая внешность Николая Алексеевича Умова была подкупающая. И о нем сохранилось светлое воспоминание.

Он читал у нас теоретическую физику. Как оратор, Н. А., пожалуй, не захватывал, но содержание его лекций увлекало. И представлялось недоразумением, что в факультетской среде Умов не занимал высокого положения, которое ему принадлежало по праву.

Личные качества и одухотворенность привлекали к Н. А. большие симпатии. Чувствовался прекрасный человек, каким он, конечно, и был. Уже упоминалось об его попытке остановить студенческие беспорядки в 1889 году. Из всех наших профессоров сделал это он один… Разговаривая с ним в те минуты, я чувствовал, как у него болит душа за студенчество: он предвидел тяжкие последствия, которые действительно и произошли…

Вот еще факт, хотя и мелкий, но для Умова характерный. Известно, как профессора не жалуют студентов, не посещающих их лекций, и с человеческой точки зрения это понятно. Специализировавшись по астрономии, я не занимался теоретической физикой, а потому редко посещал лекции Умова. Настало время репетиций; Н. А. выставлял отметки, объявляя тотчас же о них аудитории. По списку дошла очередь до меня, а я как раз отсутствовал.

Умов говорит аудитории:

— Хотя Стратонов моих лекций и не посещает, но он усердно работает по другой специальности. Поэтому я ставлю ему высший балл!

Н. А. был избран в Московский университет. Здесь его научная деятельность и научная слава широко развернулись. Свидетельством о глубокой памяти, оставленной о себе Умовым, является прекрасное посмертное издание его трудов[151].

Лично он Москвою — по крайней мере, в первые годы — удовлетворен, видимо, не был. Мы встретились с ним несколько лет спустя на научном съезде в Петербурге, и он высказал:

— Не раз я жалел, что покинул Одессу. Там мне и жилось, и работалось спокойнее. А в Москве — столько интриг…