— Тридцать пять, тридцать шесть… и два. Есть!

А звезда плывет дальше. И, пройдя стремительным бегом все поле, скрывается за его краем.

Новая — на очереди… И так вся ночь мчится незаметно.

Каждый год на факультете назначалась тема по одной из главных математических наук на конкурс, для соискания медали. Настала очередь астрономии. Факультет вывесил тему: «Пассажный инструмент и его применение к определению географических координат».

Конкурировали только мы двое, остальные студенты отступили. Работы поданы под девизами. Первую золотую медаль получил я, вторую — Орбинский[153].

Эта золотая медаль, большая и массивная, мирно пролежала у меня тридцать три года, вместе с гимназической. Неожиданно, они помогли мне в 1922 году. Большевики высылали меня, одновременно с некоторыми другими профессорами, из Москвы, вместе с семьей. Средств на выезд не дали, а своего имущества у нас почти уже не было. Продал свои золотые медали, и это помогло нам выехать.

Мало-помалу вся работа на обсерватории перешла к нам, с Орбинским. Кононович занимался лекциями, секретарством на факультете, преподаванием физики в коммерческом училище, а на научную работу у него не хватало ни времени, ни особой охоты. Досуги он предпочитал посвящать семье. Его астроном-наблюдатель, Н. Д. Цветинович, добродушный, но крайне ленивый толстяк, обрадовался возможности подбросить нам свою обязательную работу по обсерватории, а сам занялся уроками в средней школе…

Кононович понемногу охладел к занятиям с нами, и мы были предоставлены самим себе. Необходимость добиваться всего самим — послужила нам на пользу.

Многие из его учеников сохранили, вероятно, только добрую память о Кононовиче. Жаль, что я не могу к ним присоединиться. Все-таки я стал астрономом не благодаря Кононовичу, а несмотря на Кононовича. Об этом еще придется говорить.

Математики

К боковому университетскому подъезду подкатывает пролетка. Соскочивший лакей помогает сойти своему барину.

Барин — осунувшееся лицо, с жесткой бородой — опираясь на костыль, волочит свою парализованную ногу. С помощью лакея с трудом взбирается на входные ступеньки и пробирается в профессорскую комнату.

Это — профессор чистой математики Сабинин. Он читает у нас интегральное исчисление. Теперь он стал уже развалиной — последствие бурной жизни и, как говорят, увлечения спиртными напитками.

Мы собираемся его слушать не в аудитории, как на остальных лекциях, а в математической факультетской комнате, в нижнем этаже. До аудитории Сабинину уже не добраться. Рассаживаемся за столом, за которым обычно заседает факультет.

Слышен стук костыля и шарканье по полу медленно волочащейся ноги. В дверях появляется наш математик. Доплетается до кресла, глубоко бухается на пружины… Откладывает костыль, оглядывает студентов. Выберет кого-нибудь и заставляет, под свою диктовку, писать интегральные выкладки на доске.

Читал он ясно, толково, но слишком уже кратко. Давал только элементарные сведения об интегрировании. Остальное мы восполняли сами по учебникам.

Избрал он как-то случайной своей жертвою меня:

— Как ваша фамилия? А… не сын ли бывшего директора Ришельевской гимназии? Вот как! Знал я вашего батюшку, как же-с! Почитателем его, можно сказать, был. Да-с! Ну, как же он поживает?

Наш частный разговор затягивается. Студенты недоуменно переглядываются… Наконец, Сабинин поворачивается на кресле, кряхтит:

— Ну, давайте займемся! Так, пишите: мы имеем дифференциальное уравнение…

Это стало затем повторяться на каждой лекции. Едва он бухнется в кресло, как взывает:

— Ну-ка, господин Стратонов!

И всю лекцию я должен простаивать у доски.

Подоспело устройство очередного студенческого бала. Я не пришел поэтому на лекцию. Приволакивает свою ногу Сабинин. Оглядывает студентов:

— А где же Стратонов?

— Он занят, профессор, устройством студенческого была.

— А… Ну так подождем его… Вот, господа, я вам расскажу об его отце.

Начинает рассказ о том, как мой отец, будучи директором Ришельевской гимназии, стал жертвой политики пресловутого министра просвещения Д. А. Толстого, как вся Одесса устраивала по этому поводу отцу сочувственные демонстрации…

— А как своего директора ребятишки любили…

Студентам это надоедает. Разыскивают меня:

— Ради Бога, идите на лекцию! Сабинин без вас не хочет начинать.

Выстаивание лекций у доски под конец мне надоело. И я вовсе перестал ходить на его лекции.

Сабинин обладал колоссальной памятью относительно министерских распоряжений, циркуляров и т. п. Поэтому он сильно влиял на решения факультетских дел. Но он любил подсиживать. Рассматривается какой-нибудь вопрос. Сабинин загадочно молчит, хотя на него подозрительно косятся… Выносится факультетское решение. Тогда раздается медленный, гнусавый голос:

— А этого, господа, нельзя-с! По циркулярному распоряжению министра от такого-то числа и года, за таким-то номером, то-то и то-то.

Смущенные члены факультета должны пересматривать решение.

Сабинин ушел в отставку в 1899 году.

Семен Петрович Ярошенко читал аналитическую геометрию. Симпатичнейший профессор и человек! Он привлекал к себе уже самой необыкновенно приятной интонацией голоса. Маленького роста, но с большой головой и пышной поэтической шевелюрой, приветливая улыбка на выразительном и подвижном лице… Некоторые молодые студенты прозывали его «дусей».

Он был в мое время почти три года ректором университета. Его сместили после крупных беспорядков 1889 года. Не помогли С. П. ни присущая ему хохлацкая хитрость, ни умение балансировать и очаровывать.

Лектор он был прекрасный. Свой суховатый предмет умел сделать живым и интересным. Мы заслушивались на его лекциях, точно это была не математика, а музыка.

После смещения его с ректорства Ярошенко как-то отошел от университетских дел. Он стал председателем Одесского общества взаимного кредита, — большого учреждения. На этом посту С. П. был популярен среди населения. Он выстроил себе затем на Ланжероне[154] хороший особняк, где и доживал свои годы.

Дифференциальное исчисление и специальные отделы математики читал приват-доцент Иван Владиславович Слешинский. Уже пожилой человек, с симпатичным, интеллигентным, с тонкими чертами, лицом и с проседью в длинной бороде. Приват-доцентом он был по грустному недоразумению. И. В. имел все права на профессуру, и факультет его представлял на открывающиеся кафедры. Но так как он был поляком, министерство Делянова упорно отказывало ему в утверждении.