– Кто берет деньги у женщины? Нотариус? Но это его работа, он у всех берет деньги, – удивилась я.

– Твой отец берет деньги у Вики, – усмехнулась Элла, – эта ваша Вика всех вас содержит, вот и секрет ее власти.

Элла – нетактичная швабра. Деньги – это очень интимно, как секс. Как вообще можно говорить о таких интимных вещах? Это наше семейное дело, что Вика дает Санечке деньги. Кстати, Станиславский тоже не зависел от театра материально, у него была фабрика, до революции, конечно.

Я немного подумала.

– Да. Вы правы, брать деньги у женщины некрасиво, – подтвердила я. – Но Санечка к этому давно привык. Но вы правы, вообще это некрасиво. Если к чему-то привыкнешь, то считаешь это нормальным, правда? Просто он ПРИВЫК брать у нее деньги.

Я не бросилась защищать Санечку, не закричала «как не стыдно лезть в чужую жизнь!».

Это была хитрость: может быть, бестактная Элла скажет Санечке про деньги что-то насмешливое, осуждающее? И он подумает «фу…». И они поссорятся!..

Я думала об этом, и вдруг заснула прямо в одежде и до утра. Когда я думаю о неприятном, я быстрее засыпаю, чтобы больше не думать, а вы?.. Когда я думаю о приятном, я тоже быстро засыпаю – может, проснешься, а это сбудется. Например, проснусь, а Эллы больше нет.

…А утром я застала на кухне признак новой жизни. Эллу в Санечкином халате. Элла у нас ночевала?..

Но… как же это?! Никто никогда не оставался у нас ночевать, кроме Катьки!..

На кресле лежит новая мужская рубашка, кричаще модная и дорогая. А вчера вечером лежала благородно строгая рубашка, которую купила Катька. Элла купила Санечке СВОЮ рубашку? А Катькину выбросила в окно, сожгла, съела?

– Странно… – пробормотала я.

– Что именно странно? – строго переспросила Элла.

– Странно, – растерянно повторила я.

– Быстро дуй в школу, – отвернувшись, ответила Элла, – теперь здесь все будет не странно, а нормально.

И тут я испугалась до дрожи, до истерики.

Санечка научил меня играть этюд на оценку факта: пауза, потом внутренний монолог, чтобы подвести себя к тексту, и только затем первая фраза.

Я молча смотрела на Эллу и повторяла про себя: «Вы хотите сделать нас нормальными? Хотите все наше разрушить? Отдайте нашу рубашку! Снимите Санечкин халат! Швабра, Швабра, противная Швабра!»

– Хорошо, – кротко сказала я.

Сразу после лицея пошла на веранду. У Гостиного двора ко мне подошел человек, еще не мужчина, но уже не подросток. Назвал меня «эй, ты, лицо кавказской национальности».

Вика не разрешает мне вступать в отношения на улице – «не откликайся, не смотри в глаза, притворись, что ты слепо-глухо-немая и ка-ак завизжи!».

Я спросила: «Какое же я "лицо", если живу в Питере?» «Живешь, пока я разрешаю. Скажи спасибо, что ты красивая», – сказал человек и исчез. Значит, если я «красивое лицо кавказкой национальности», он разрешит мне сидеть на веранде у Казанского, смотреть, как плывут облака над Казанским собором.

Главное, не проболтаться случайно – тогда меня вообще не выпустят из дома, в лицей будут носить на руках, а гулять велят в форточку. И я стану изгоем, не умеющим общаться с людьми, как малышка Элик.

Я села на свое обычное место у окна.

Вчера я сделала выбор – быть честным человеком или интриганом.

Я выбрала – интриганом. Сказала Элле: «Да, вы правы. Некрасиво брать деньги у женщины». Кажется мелочь, но любое моральное падение начинается с мелочи, которую человек себе легко прощает, а следующую еще быстрее прощает, а потом как полетит вниз с высоты. Я имею в виду с моральной высоты.

Назначить Вике свидание с профессором – это просто слегка подправить ход событий, это хитрость как в водевилях, они там без конца подкидывают друг другу подметные письма, переодеваются, подстраивают встречи.

А вчера я подкинула Элле не письмо, а мысль. Мысль о Санечкиной безнравственности.

Я ПО-НАСТОЯЩЕМУ вмешалась в чужие отношения.

Но я же не должна была обсуждать с ней наши семейные дела?! Я же ребенок, я вообще могу не знать, что было, когда меня еще не было.

Вика считает, что я должна знать, что было, когда меня еще не было. Вика любит болтать и хвастаться. Поэтому она так подробно, в лицах, рассказывала мне эту историю о том, как одна секунда сообразительности может переменить всю жизнь.

И правда, что бы делала Вика, если бы не эта секунда? Работала бы на какой-нибудь РАБОТЕ С ДЫРОКОЛОМ? …А впрочем, устроилась бы как-нибудь.

В начале 90-х Санечка получил ненужное наследство от своего дяди. Дядя был профессор живописи, член-корреспондент Академии художеств. Он не был знаменитым, как советские классики Налбандян или Герасимов, а был просто крепким советским художником. После знаменитой бульдозерной выставки, где Хрущев пинал ногами картины, молодого Санечкиного дядю так сильно ругали как «формалиста» и «абстракциониста», что он мгновенно стал реалистом. Безо всякого импрессионистского духа или «Бубнового валета». Это интересный вопрос – он испугался, потому что был не очень-то талантливым? Очень талантливые не пугаются?» Остаются, кем были?

Этот художник, Санечкин дядя, дальше был честный советский реалист. И даже вполне успешный художник. Он рисовал пионерок и пионервожатых на фоне портрета Брежнева, строителей БАМа с мощными челюстями в касках, счастливых колхозниц в платочках. Его картины хорошо покупали Дома культуры.

Последняя Санечкина подруга, искусствовед, говорила, что похожих на паровозы парней в касках дядя наверняка слизал с «Тракториста» Дейнеки.

Санечка перевез пионерок и колхозниц из дядиной мастерской к себе домой. А что ему было делать? Все-таки память о дяде. Картины нельзя продать или подарить провинциальным краеведческим музеям – уже началась новая жизнь, постсоветская, и эти пионерки никому не были нужны.

Санечка говорит, что это был кошмар. «Мне казалось, я на пионерском сборе, в армии, в цехе, на картошке». Что отовсюду на него глядели задорные крепконогие девчонки, и у всех были одинаковые приветливо-идиотические лица. Но Санечка не мог выгнать пионерок из дома, сразу же вынести пионерок на помойку у него не поднялась рука. Санечка решил, что пионерки отправятся на помойку по одной, постепенно – «это будет уже не концептуальным актом неуважения к дяде, а житейским – вынести мусор, освободиться от старых вещей».

И он просто повернул пионерок и парней лицами к стене и стал ждать, когда картины станут старыми вещами.

И вот однажды… как в сказке, правда? И вот однажды Вика заглянула к Санечке проверить, все ли в порядке… Вика заглянула к Санечке в розовом халате и застала у него компанию друзей, и среди них был один случайный немец.

Немец не участвовал в общем веселье, а ходил по квартире, переворачивал картины лицом и внимательно рассматривал. Вика говорит – в начале 90-х все пытались что-нибудь удачно продать иностранцам. «Хорошо бы у нас был какой-нибудь семейный Рубенс, или бриллиант размером с голубиное яйцо, или хотя бы найти клад», – мечтательно говорит Вика.