Карташева, Червякова, разбитного приказчика Шалашенкова, что с поясным поклоном торговал у Абрамова краденые рельсы для барона Корфа, простодушные свидетельства базарного караульщика, версии околоточного надзирателя, отвергнутые позже судебным следователем, - словом, все то, что клонило к оправданию Перушкина, к вердикту присяжных: «Заслуживает снисхождения», к истине и успеху Ульянова, - теперь говорило и живописало.

А раньше других картин воображению открылась эта:

Ульянов (Карташеву). И наконец, последнее: я бы хотел по-настоящему представить, как все это происходило… Начните хотя бы с того, когда это было.

Карташев. Ночью. Подъехали на игреневом жеребчике. В телеге. Рассказывать дальше?… Жеребчиком в этот раз правил Алашеев. Он не успел еще выпутать из вожжей ноги, а дядя Василь - хоп, и уже сидит возле чугунного колеса на корточках… Когда вернулись, с фонарем под навес вышла жена Абрамова, обшила колесо рогожей и сама же повезла его куда-то на том же игреневом жеребчике.

Ульянов. Был ли с вами еще кто-нибудь?

Карташев. Никого. Околоточный записал в протокол Перушкина, но это неправда. Околоточный бил нас [81].

Ульянов. Бил?

Карташев. Ну, да. Чего, говорит, клепаете на честного человека? С ним, говорит, знаются графья и бароны. Перушкин - вот ваша компания… Да вот Червяков…

Ульянов. Где околоточный допрашивал вас?

Карташев. В железном ряду, в лавке Абрамова. Он туда и выпивать захаживает, там у него и канцелярия…

Михайлов (председательствующему). Простите меня великодушно, ваше превосходительство. (Поднимаясь.) Истина бессмертна, но она легко ранима. Тревожась за нее, я поднимаюсь с решительным демаршем: здесь судят не господина околоточного…

Ульянов. Здесь судят невиновного. Именно так отвечает Перушкин, когда ему говорят: ты украл колесо. (Председательствующему.) Надеюсь, я вправе, господин председательствующий, выяснять то, что связано с виновностью и невиновностью моего подзащитного?

Председательствующий. Хм, хм…

Ульянов (председательствующему). Если это не нуждается в разъяснениях с вашей стороны, я хотел бы продолжить свои вопросы.

Председательствующий (вяло). Присутствие слушает вас…

Прежде чем закрыть томик в цветной обложке, я выписал из него в рабочую тетрадь вот эти слова:

«Имею честь покорнейше просить Самарский окружной суд вызвать ко дню разбора настоящего дела и допросить свидетелей Ненилу Федорову и Александра Акимова Мокоровых…» [82]

Михайловский парадокс начинался задолго до процесса. Прошение Абрамова, строки из которого я воспроизвожу здесь, вышло из-под пера его тайного сострадателя. Написал Михайлов, подписал Абрамов. В чем же смысл этой двойной игры? Почему адвокат Червякова, оставаясь формально в этой (и только в этой) роли до последних минут процесса, защищает на деле другое лицо?

Лишь на пути в Ленинград, перечитав в вагоне все записи по «железному» делу, я увереннее двинулся его лабиринтом и теперь могу высказать одну догадку.

Странное поведение господина Михайлова способна объяснить, пожалуй, лишь одна зловещая фигура дяди Абрамова, «железного» царька торговой Самары Рассадина. За год до поимки Василия с покражей Рассадин вывел племянника на одно из первых мест в «железном» ряду, поставив его на самостоятельное торговое дело. Потерять компаньона - это потерять в денежном приросте. Рассадин ищет заступничества у наследника ленко-ранского купца - адвоката. Другого ходатая ему не надо. Но вот беда: Михайлов представляет Червякова, Червяков - тоже племянник Рассадина, но это пока пустая неигровая карта. Если защиту этого строптивого приказчика уступить другому лицу, появится еще один недруг Абрамова. Нет, нет! Пусть останется так, как есть. Пусть за вину старшего племянника ответит младший.

Куплен околоточный надзиратель Красноярский, кнутом и пряником загнан на свидетельское место Алексашка Мокоров. Остается взвалить глыбу обвинения на трех хлопцев - «главных виновников» в «железном» деле. Задача эта представляется более чем простой: столяр, гребенщик, чернорабочий из бурлаков-крючников - кому дорога эта чернь, кто ее прикроет своим щитом?

Повторяю, Абрамова отправили за острожный вал.

Перушкин был оправдан присяжными по одному из двух обвинений. К этому своему вердикту присяжные добавили: «Заслуживает снисхождения».

Так же была решена и судьба Червякова.

Парадокс Михайлова остался парадоксом: он выиграл то, чего не хотел выиграть, и проиграл то, чего так добивался.

2

За окном автобуса серая Нева под серым ненастным небом. Здесь, на ее берегах, я продолжаю погоню за прошлым.

Только вчера в рукописном фонде «Щедринки» мне попала на глаза крошечная записка А. Ф. Кони, адресованная той, к кому я сейчас еду:

«Я нашел два места, где Вы можете применить Ваше желание быть чтицей-декламаторшей…»

Прежде я знал, что в молодые годы Фаина Филипповна Вентцель была знакома с Леонидом Андреевым, Горьким, Чеховым, Гариным-Михайловским… Папка рукописей пополняет этот громкий ряд еще одним именем: Кони…

Что скажет она о Кони? И что добавит к рассказу о Ленине?

Главу?

Штришок?

Не знаю, есть ли на земле еще один человек, которого можно было бы спросить о самарских годах Ильича и который сказал бы: «Да, я слышал Ленина, я говорил с ним вот так, как сейчас говорю с вами».

Три звонковые розетки на массивной двери. За дверью - коридор, еще одна дверь, а вот и комната Фаины Филипповны. Устраиваясь на стуле, сообщаю о цели своего непрошеного визита.

- Как я поняла, вы только что из Куйбышева? - спрашивает хозяйка. - Ну, как там Струковский сад? Не вырубили?

Успокаиваю: не вырубили. Напротив. Если говорить в тоне праздничного репортажа, сад спустился с яра, чтобы стать роскошной набережной. Набережная разметнулась на километры. Теперь рядом с Волгой другая Волга, едва ли не такая же широкая: колонии молодых деревцев, площадки в цветах, легкие летние кафе, белые, в стекле. И музыка:

- Вы бы видели, какие там горят фонари! Почище ленинградских…

- Для меня фонари уже не горят. И - вздох.

Глубокий, горестный.

Значение его открывается тотчас же, как только я завожу речь о дневнике Фаины Филипповны, из которого, я знаю, берут начало ее мемуары о Ленине.

- Дневник! К сожалению, найти его я не в силах… Слова и факты для воспоминаний о Ленине я брала из него почти двадцать лет назад. Но потом… Потом все погасло передо мной… Если бы сейчас мне дали его в руки, я бы не сказала, он ли это…

Только теперь я вижу, какая страшная беда пришла на склоне жизни к Фаине Филипповне. Видеть она может теперь только памятью и только картины прошлого. Что же говорит ей этот внутренний взор? Что она помнит?

- Правильно ли я понял вас, Фаина Филипповна: историю с купцом Красиковым вы записали под свежим впечатлением? Сразу же, как она стала вам известна?

- Да, правильно. Я грезила тогда будущностью писательницы, и моя заветная тетрадь была не