class="p1">Под управлением Джона Пиля Бишопа «Нассауский литературный журнал» вдруг совершил прорыв и привлек к себе всеобщее внимание.[144] Джек Ньюлин, который впоследствии погиб во Франции, рисовал для его титульных листов картинки в стиле Бердслея; я писал рассказики о студентках, засветившихся на выпускных вечерах, – впоследствии они стали частью романа; Джон Биггс столь правдоподобно воображал войну, что надувал даже ветеранов, а Джон Бишоп тем временем предпринимал последнее неимоверное усилие соединить нынешний крестовый поход с революцией – пока мы, в ожидании отправки в армейские учебные лагеря, находили время на то, чтобы поиздеваться над высокопарной риторикой того времени. Мы выпустили сатирический номер, пародию на «Космополитен», которая повергла в ярость студентов филологического факультета, не наделенных столь ярким остроумием. Мы – в то время мы входили в студенческий совет клуба «Тигр» – выпустили совершенно непотребный номер, в котором глумились над факультетом, над движением против клубов, над самими клубами, причем все было названо своими именами. Казалось, все вокруг рушится. То были великие дни: на горизонте – битва, мир уже никогда не будет прежним, а потому на все наплевать. Следующие годы на все действительно было наплевать. Пять процентов моих однокурсников, двадцать один человек, погибли на войне.

В ту весну я вспоминал поздние вечера в «Нассау-инне», когда Билл Коан, инспектор, дожидался снаружи, дабы наутро вызвать особо отличившихся к декану. Помню длинные полуденные строевые учения на футбольных полях – зачастую рядом стоял преподаватель, утром читавший тебе лекцию. Помнится, мы хихикали над попытками профессора Уордло Майлса передать рубленый слог строевого устава своими словами – точным, педантичным английским языком. Хихиканье стихло два года спустя, когда он вернулся из Франции без ноги, вся грудь в орденах. Тысяча студентов разразилась приветственным воплем. Помню последний июньский вечер, когда – две трети уже успели надеть военную форму – наш курс спел последнюю песню на ступенях Нассау-Холла, и многие плакали, потому что мы знали, что уже никогда не будем так молоды, как были здесь. Я смутно помню множество еще более личных подробностей, которые теперь кажутся смутными и расплывчатыми, как наш тогдашний сигаретный дымок и плющ на Нассау-Холле в тот последний вечер.

Принстон остается самим собой. Уильямс-колледж – «не то, чем Принстон был прежде». Уильямс – для маменькиных сынков, которых родственницы стремятся спрятать от реальности.[145] Принстон – место мирское, в определенном смысле «величественное», и вот уже шестьдесят лет он почти не меняется. Теперь там меньше поют и больше танцуют. Пивные вечеринки прекратились, зато выстраиваются стометровые очереди, чтобы попасть на фильм с юной Лоис Моран[146]. Здесь нет «Клуба елизаветинцев», как в Йеле, где поэзия обретает респектабельное – подчас слишком респектабельное – обличье[147]; выдающемуся таланту приходится самостоятельно искать себе слушателя, как оно происходит и в жизни. Несмотря на все доводы, универсанты консервативно носят букву «П» на внутренней стороне свитера,[148] но среди выпускников до сих пор не затесалось ни одного генерального прокурора Палмера или судьи Тейера.[149] Президент Хиббен иногда публично выражает несогласие с министром Меллоном[150], и только девяносто два студента старшего курса в прошлом году объявили себя непьющими.

Когда оглядываешься вспять на десяток лет, идеальный университет оборачивается мифом, видением, жаворонком, парящим среди дымоходов. Однако жаворонок, видимо, в Принстоне все-таки парит, хотя разглядеть его труднее, чем в Пруссии на Рейне или в графстве Оксфордшир; может быть и так, что некоторые случайно натыкаются на него и забирают себе, а другие на всю жизнь остаются с пустыми руками. Но даже они, дожив до средних лет, втуне ищут для себя другой уголок республики, где сохранились бы в такой полноте порядочность, красота, очарование и достоинство американской жизни.

Десять лет в рекламном бизнесе[151]

И чем я могу вам помочь, мистер Фицджеральд?

Дело было в кабинете на одном из верхних этажей, с видом на то самое здание золотого цвета.

– Я хотел бы прибавки к жалованью, мистер Кейкбук, – объяснил я.

– С чего бы?

– Я собираюсь жениться. Вы платите мне всего девяносто пять долларов в месяц; как человек, который должен содержать семью, я вынужден думать о деньгах.

Взгляд его серых глаз сделался отрешенным.

– Девяносто пять долларов – совсем неплохое жалованье. Кстати, покажите-ка мне этот слоган для прачечной в его нынешнем виде.

– Вот он, – ответствовал я с заслуженной гордостью. – «Стираем в Мускатине – белье как на картине». Ну как вам? Неплохо, а? «Стираем…»

– Минуточку, – перебил он меня. – Я вам вот что скажу, мистер Фицджеральд. Вы чересчур темпераментны. Идеи у вас слишком замысловатые, слишком уж творческие. А нужно бы что-нибудь поприземленнее. Дайте-ка посмотреть макет.

Он покорпел над ним секунду – крупный мозг время от времени начинал выпирать, губы шевелились, будто в такт некой мелодии.

– Вот послушайте-ка, – сказал он. – Я придумал отличную штуку: «Прачечная Мускатина – и стираем, и гладим». Послушайте, мисс Шварц, запишите-ка. «Прачечная Мускатина – и стираем, и гладим».

Я почтительно поздравил его, а когда он засветился от гордости, вернулся к первому вопросу.

– Так вот, про деньги…

– …Ну, не знаю, – задумался он. – Мы, понятное дело, стараемся не обижать своих сотрудников. Сколько бы вы хотели?

Я немного подумал.

– Будет лучше, если вы назовете сумму.

– Вот что я вам скажу, мистер Фицджеральд, – сказал он. – Мы не любим разводить торговлю. Если вы позволите нам использовать свою фотографию и свое имя в составе членов жюри этого конкурса, давайте сойдемся на тысяче долларов.

– Но это займет небось часа два, – воспротивился я. – Как человек, который должен содержать семью, я вынужден думать о деньгах.

– Совершенно с вами согласен. Пусть будет полторы тысячи.

– И надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь расхваливать этот продукт.

– Разумеется. Просто выберете самую красивую девушку.

Мы встали, я посмотрел в окно на здание золотого цвета.

– Вы, кажется, сказали, что собираетесь жениться? – уточнил он.

– Нет-нет, я женат уже десять лет. Жениться я собирался еще до многоточия.

– Видимо, я вас перепутал с какой-то другой парой.

– Наверняка, – заверил я его. – Просто фамилия у них была та же самая. Ткани нашего тела заменяются каждые десять лет. Всего хорошего, мистер Кейкбук.

– Всего хорошего, мистер Фицджеральд.

Краткая автобиография[152]

(которой не было бы без Нейтана)[153]

1913

Четыре порции виски «Канадиан клаб», демонстративно выпитые в «Саскуэханне», Хакенсак.

1914

Шампанское «Грейт-вестерн» в «Трент-хаусе» в Трентоне, полубессознательное возвращение в Принстон.

1915

Бургундское игристое у Бастаноби