Согласно этой книге Фауст был человеком, снедаемым гордыней, честолюбцем без совести и без веры. Он не только был одержим демоном познания, но и вел распутную жизнь. Фауст благодаря своему договору с дьяволом летал по воздуху, путешествовал по всей планете и по Вселенной, посещал ад и рай. Он не только женился на Елене Прекрасной, но и, омоложенный на 30 лет, спал со всеми женщинами гарема царя Соломона. А когда истек его 24-летний контракт с Мефистофелем, черти разодрали его на части.

Неудивительно, что столь интересная книга (в которой к тому же в конце концов торжествует христианская мораль) имела ошеломляющий успех. Она была переиздана 22 раза и переведена на четыре языка. Так состоялось рождение легенды.

Еще через два года легенда получает новое развитие. В Лондоне Кристофор Марло пишет трагедию, в которой Фауст предстает как дерзкий ученый, одержимый жаждой власти. Он осмеливается бросить вызов самому римскому папе и хочет повернуть течение Рейна (вот кто первый хотел поворачивать реки, а мы-то думали, что это «достижение» советской науки!). Как и книга неизвестного автора, трагедия Марло имеет коммерческий успех. Ее ставят во всех театрах Европы.

Но постепенно Фауст все больше приобретает черты шута, трагизм исчезает, и он становится «героем» театра кукол. Скорее всего, в таком театре и «познакомился» с Фаустом молодой Гёте в 1768 году во Франкфурте.

И эта встреча означала вторую жизнь старой легенды. У Гёте Фауст уже больше не боится ни Бога, ни Люцифера. Он овладевает знаниями, но отвергает их. Он страстно любит Маргариту, и ее любовь спасает его. В отличие от старой легенды Мефистофелю не удается забрать душу бунтаря, и «бессмертную сущность Фауста» уносят на небо ангелы.

XX век породил свои трактовки образа Фауста. Например, у Освальда Шпенглера он уже не герой, а простой смертный, типичный человек Запада послесредневекового периода. А Томас Манн и другие литераторы и драматурги рангом пониже вновь демонизируют Фауста.

Ознакомившись с мифами о Фаусте, самое время поговорить о нем как о реальном человеке. Его современник аббат Иоганн Тритхайм писал, что Фауст – ярмарочный фокусник, «бродяга, болтун и негодяй», выдающий себя за ученого со степенью магистра. Священник сообщает также, что Фауст, путешествуя из города в город, везде оставлял за собой шлейф скандальной славы, поскольку был развратником и даже педофилом.

Однако вряд ли стоит слишком уж доверять Тритхайму. Ведь если бы в те суровые (мягко говоря) времена какой-нибудь шарлатан совершил хотя бы половину того, что приписывал аббат Фаусту, то быстро попал бы в поле зрения инквизиции.

Согласно другим источникам, Фауст серьезно занимался астрологией, медициной, предсказаниями и, возможно, алхимией. В 1509 году ему была присвоена степень магистра в Гейдельбергском университете.

Немецкий исследователь Гюнтер Махаль, посвятивший личности Фауста несколько книг, отмечает, что доктор Фауст «всегда оставался на грани допустимого: он утверждал, что может повторять чудеса Христовы (по мановению его руки вино лилось в трактире из просверленных в столе дырок), но никогда не говорил, что знается с дьяволом».

Лишь через восемь лет после смерти Фауста ему стали приписывать всевозможные предсказания, поступки и путешествия: писали, что он был в Париже вместе со знаменитым магом Агриппой фон Неттесхаймом, в Вене, Лейпциге, где совершал чудеса. Якобы он обучался магии в Кракове, теологии – в Виттенберге.

А в 1580 году, через 40 лет после смерти Фауста, впервые выдвигается версия о его контракте с Люцифером, которая с тех пор лежит в основе легенды.

Обычно эпоха Возрождения представляется как время счастливой жизни в Европе, когда все предавались искусствам, философствовали и были приверженцами гуманизма. Увы, это всего лишь миф. Величайшие произведения искусства, благодаря которым эта эпоха и была названа Возрождением, появились на фоне общего загнивания светского и духовного общества, костров инквизиции и бесконечных жестоких войн. Это было время, когда человекоубийство было повседневным занятием обитателей Западной Европы, причем имело массовые масштабы.

Как и в случае с Древней Грецией, при оценке эпохи Возрождения происходит подмена понятий. По достижениям культуры мы оцениваем саму историческую эпоху. Очень хорошо по этому поводу высказался Лев Николаевич Гумилев: «…создания человека непосредственно отождествляются с теми, кто их породил, и неразрывность культурной традиции прямо переносится на традицию этническую. Но если задуматься, то становится очевидным, что памятники культуры сообщают нам далеко не все о создавших их людях. Например, когда мы любуемся действительно достойными восхищения статуями и картинами эпохи Возрождения, то упускаем из виду многие моменты. В частности, то, что все культурное наполнение Ренессанса создано трудами нескольких десятков талантливых художников и очарованных античностью гуманистов именно в то время, когда человекоубийство стало для западноевропейцев повседневным занятием и приняло массовые масштабы. Однако ни Сикстинская мадонна Рафаэля, ни Давид Микеланджело ничего не скажут историкам о злодействах папского семейства Борджиа или насилиях, творимых герцогами Сфорца. Поэтому для человека, интересующегося тем, что было на самом деле, предпочтительнее не путать произведения культуры и систему поведения этноса, эту культуру создавшего».

Стоит отметить, что и сами великие мастера Возрождения были далеко не идеальными людьми и их идеология гуманизма распространялась в основном на соплеменников. Об этом в своей книге «История Руси и русского слова» пишет Вадим Кожинов: «…даже самые «гуманистические» идеологи не были свободны от своего рода «западного расизма». Вот выразительный пример. В 1362–1368 годах Петрарка жил в Венеции, куда пираты-купцы свозили тогда из Причерноморья множество рабов; это были, как нам известно, люди, принадлежавшие к различным народам Кавказа, половцы и – в меньшей мере – русские. Многие из этих людей (что также хорошо известно) были христианами. Но Петрарка, чей гуманизм простирался только на народы Запада (он ведь и греков именовал «малодушными гречишками»), писал об этих людях как о неких полуживотных: «Диковинного вида толпа мужчин и женщин наводнила скифскими мордами прекрасный город…» (Венецию). И выражал свое настоятельное пожелание, чтобы «не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы… а в своей Скифии… по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные тpавы».