– Как я могу тебя отблагодарить?

– Не нужно, – улыбнулся он. – Хотя вот что: поможешь раздобыть мне новую рубашку?

– А правда моей малышке этот оттенок к лицу? – улыбнулась в ответ Китти.

Уэстри засмеялся, переодеваясь в белый медицинский халат, что висел на крючке возле кровати – вероятно, доктора Ливингстона.

– Тебе идет, – подмигнула я.

Мы повернулись к двери, услышав, как повернулась ручка. Зашла сестра Гильдебрандт. Уэстри в белом халате ее напугал.

– Вы кто?

– Уэстри Грин, мадам. Я просто помогал устроиться этим двоим – вернее, троим, – а теперь я собираюсь домой.

– Теперь я справлюсь сама, солдат. Халат можешь вернуть позже, только не забудь его постирать и погладить.

Уэстри кивнул и направился к двери.

– Доброй ночи, дамы, – попрощался он, улыбнувшись мне на прощанье.

– Доброй ночи.

Когда Уэстри ушел, я невольно заметила в глазах Китти разочарование.

– Анна, Китти, вы в порядке?

– Да, – ответила я. – Ребенок здоров. Но ее нужно помыть. Вернее, их обеих.

Сестра Гильдебрандт достала из шкафа таз.

– Анна, ты помоешь девочку.

– Конечно, – ответила я, забирая у Китти ребенка.

– Я позвоню Мейхьюсам, скажу им, чтобы приехали. Когда закончишь, завернешь младенца в эту простыню. У них дома есть одежда и пеленки.

Китти покачала головой:

– Мейхьюсы?

– Это пара, которая заберет твоего ребенка, – пояснила ей сестра Гильдебрандт.

Лицо Китти исказил ужас.

– Но так быстро… Я…

– Это твое решение, Китти. Так нужно. Ты не можешь оставить ребенка здесь. Так будет лучше для вас обеих. Чем скорее отпустишь малышку, тем лучше.

Китти печально наблюдала, как я мою ее девочку, намыливая маленькую головку и осторожно стирая пену влажной тряпкой.

– Ее зовут Адела, – пробормотала Китти.

– Ты не можешь давать ей имя, дорогая, – возразила сестра Гильдебрандт. – Мейхьюсы назовут так, как хотят.

– Не важно! – отрезала Китти, отведя взгляд. – Для меня она всегда будет Аделой.

Я промокнула с нежной кожи оставшееся мыло, вытащила младенца из ванночки и положила на полотенце. Насухо вытерев, я осторожно завернула малышку в простыню, как сказала сестра Гильдебрандт, и протянула крошечный сверток Китти.

– Нет, – отвернулась она, утирая слезы, – я не могу ее взять. Если возьму, то уже не отпущу. Анна, разве ты этого не понимаешь?

Китти зарыдала. За последние годы я ни разу не видела, чтобы она плакала так горестно.

Я тяжело вздохнула, стараясь сохранять самообладание, и вынесла ребенка из комнаты. Пришлось подождать, пока в коридоре не появилась пара, им было лет тридцать. Сквозь закрытую дверь слышались приглушенные всхлипывания Китти.

Сестра Гильдебрандт им кивнула.

– Джон и Эвелин Мэйхьюс – представила она мужчину и женщину, натянуто улыбаясь. – Они заберут ребенка.

Супруги показались мне добрыми людьми, а по открытой улыбке женщины я почувствовала, что они примут малышку с любовью. Она погладила младенца по голове.

– Должно быть, она хочет есть, – сказала Эвелин, забирая сверток у меня из рук, – у нас в машине бутылочка с молоком.

Сестра Гильдебрандт с молчаливой гордостью наблюдала, как новоявленная мать нянчится с ребенком.

– Ее зовут Адела, – тихо сказала я.

– Красивое имя, правда, мы выбрали другое. Но я запишу его в свидетельство о ее рождении.

Я отступила назад. Супруги поблагодарили сестру Гильдебрандт и ушли – их семья увеличилась на одного человека.

– Пойду к Китти, – сказала я и потянулась к ручке.

– Анна, подожди, – остановила меня сестра Гильдебрандт, – не сейчас. Сначала я с ней поговорю.

Я не знала, что она задумала, но ее серьезный вид заставил меня повиноваться. Я прождала за дверью, казалось, целую вечность. Что она там делает? Что говорит Китти?

Я прижалась ухом к двери и вдруг услышала слова сестры Гильдебрандт: «Я была в такой же ситуации». Ее слова меня шокировали. Когда ручка двери, наконец, повернулась, я отпрыгнула в сторону.

Из комнаты вышла Китти. Ее глаза были сухи, а на лице застыло незнакомое выражение – пустое и бессмысленное.

Сестра Гильдебрандт освободила меня от обязанностей в лазарете, чтобы я могла ухаживать за Китти. Я сидела в комнате рядом с ней, хотя, думаю, она предпочла бы побыть в одиночестве.

– Может, поиграем в карты? – предложила я.

– Нет, – ответила Китти, – спасибо, что-то не хочется.

Я приносила ей еду и предлагала почитать журналы. Лиз считала, что Китти все еще восстанавливается после болезни, и занесла два номера журнала «Вог», но Китти просто положила их на кровать и безучастно уставилась в стену.

Я знала, что ничем не могу помочь. Она должна пройти через это сама. Поэтому через два дня после родов я отправилась прогуляться по пляжу и навестить бунгало. Мне было необходимо сменить обстановку, а Китти хотела побыть одна.

Как я и надеялась, Уэстри был там, дремал на постели в лучах полуденного солнца.

– Привет, – прошептала я, устраиваясь рядом с ним. Он открыл глаза, тепло улыбнулся и пододвинулся поближе ко мне.

– Ты и не знаешь, что спал в помещении, где находится шедевр.

Уэстри с восхищением провел пальцем по моему лицу.

– Я знал об этом с того дня, как ты здесь появилась. Ты – величайшее произведение искусства в мире.

Я улыбнулась и покачала головой:

– Нет, глупенький. Я не об этом. Я говорила о картине. – Я достала из-под кровати холст. – Это Гоген.

Уэстри резко встал, посмотрев на полотно новым взглядом.

– Ты серьезно?

Я кивнула.

Он потрясенно покачал головой.

– Я так и думал, что это кто-то из постимпрессионистов, но молодой, менее известный художник, или даже ученик. Но, боже мой, – Гоген? Откуда такая уверенность?

– Мне сказала об этом старая островитянка, – с гордой улыбкой сообщила я.

Уэстри сел на кровать рядом со мной, чтобы получше разглядеть картину.

– Не подписано.

– Возможно, он не сразу подписывал работы.

– Может. Моне поступал так же.

Я внимательно посмотрела на холст.

– Посмотри на мазки.

– В этой картине легко потеряться, – сказал Уэстри, любуясь сокровищем.