Русский посланник пришел в чужеземный край и высадил рощу. Не для того, чтобы под росными кипами пили водку советские солдаты и видели в огромных, неохватных стволах их лишь одну отраду — надежную защиту от пуль… Убежище войны…

3

«Амина вытаскивал из-под бара и заворачивал в штору замполит моей роты лейтенант Абдуллаев Рашид Игамбердыевич. А отвозили и хоронили они уже с капитаном Сатаровым Анваром Саттаровичем — заместителем командира отряда по политической части, — напишет мне Володя Шарипов. И добавит, с хорошим привкусом иронии, веселя душу: — Так уважительно, по имени и отчеству, по званию и должности, называю офицеров, ибо… Такие вещи доверяют только замполитам».

Рашид Абдуллаев рассказывал без сарказма и, признаюсь, подкупил меня своей зрелостью и прекрасной душой. В Ташкенте, в гостинице «Узбекистан», в искусственном декоративном саду цвел настоящий миндаль. На весеннем сквозняке полоскался в ласке тепла тюль на окнах. Слушаю за зеленым кок-чаем Рашида и уже ненавижу шторы.

«Под конец всего, когда мне поручили это мерзкое и противное для меня дело, я увидел лежащую на полу женщину — оказалось, как сказал афганский военврач, жена министра культуры Шенафи. Смерть никак не повлияла на поразительную красоту женщины, и тем свирепее была боль при виде проступившей яркой крови на ее бирюзовом платье, даже бриллиантовое колье было испачкано загустевающими прямо на глазах следами крови. Тут же, рядом, лежал распростершись старший сын Амина. Чуть поодаль от него — еще одна недвижная фигура. Присмотрелся — женщина. А чуть поодаль — еще и еще разметанные тела.

А чуть сбоку, касаясь изможденного тела отца сжатым кулачком, подобрав под себя голенастую, с вострой коленкой ножку, заснул вечным сном маленький мальчуган, милая пташка, которая уже никогда больше своим щебетом не возвестит утреннюю побудку домочадцам. Его уткнули лицом в пол, будто специально размазали по полу, нисколько не беспокоясь о бесчувственном тельце. Наверное, он, сын, мешал убивать отца, и его грубо отбросили от вожделенного тела. А может, изначально, торопясь и суетясь, в упор гвоздили по всем бездыханным, и еще раз убили малыша на груди отца, а потом только отстранили, давая доступ к трупу лидера и его опознанию.

Амин лежал тут же, обращенный лицом вверх, с незакрытыми, еще увлажненными глазами. Возлежал в окружении нескольких гвардейцев, своих мертвых детей, двух плачущих раненых дочерей и жены — откричавшей свое в первые минуты потрясения и горя и сейчас слепо смотрящей перед собой в пустоту. Она никого не замечала, ни на что не реагировала, только встрепенулась и пронзительно вскрикнула, когда мы с солдатами собрались забирать тело Амина. Она увидела то, что ей, уверен, не следовало видеть. Я и мой солдат (рядовой Эшанкулов. — Э. Б.) взяли труп за руки и попытались его подтащить. При этом левая рука, за которую взялся я, оторвалась. Плечо было просто разворочено. Мне запомнились золотые часы „Сейко“ на оторванной руке. Один из офицеров КГБ предложил мне взять часы себе на память в качестве трофея, но я отказался. Руку я бросил на тело, стараясь сделать так, чтобы этого не видели жена и дочери. Мы сняли одну из штор с окна — она была достаточно длинной, метров шесть, — и завернули в нее Амина. Я приказал солдатам (один из них рядовой Останов. — Э. Б.) сорвать еще шторы с окон и завернуть каждого из сыновей, которых мне указали двое из групп КГБ.

Я смотрел на мертвых без удовлетворенного чувства победителя, и мне казалось, что это мы источаем трупный запах…

В непроницаемом предрассветье мы с солдатами вынесли из дворца сначала убитого младшего сына Амина, потом старшего, тоже мертвого. Положили их рядышком. Комбат выделил нам в помощь прибывшую резервную группу Намозова — об этом побеспокоился замполит капитан Сатаров. С помощью шанцевого инструмента — лопат и ломов, снятых с машин, — с трудом, чертыхаясь и ярясь, выдолбили ямы и захоронили их вместе неподалеку. Тело их отца мы закопали в стороне, чуть подальше. Когда закончили всю эту мерзость, пошел докладывать. Ротный был ранен, комбата я не нашел, но встретил подполковника Швеца. Доложился и предложил ему пойти и проверить выполнение задачи на местности. Он мне в ответ: не надо — всякое ведь в жизни бывает, а когда не знаешь, спишь спокойнее. Я ведь и по сей день никому не говорил о своей „почетной миссии“, а фамилии солдат поклялся под присягой не называть, и, извините, вам тоже не скажу, кто и где… Так что увольте…»

О теле Амина, развороченном выстрелами в упор, — полное молчание; а вот о трусбх его, якобы адидасовских, — прямо в восторженном взахлебе десятилетиями несут околесицу, повторяясь и повторяясь. Семьдесят девятый год! Кто тогда в Советском Союзе слышал о «Пуме», «Адидасе»? Все носили одежду от «Красного пролетария» или швейной фабрики «имени Розы Люксембург» — советский ширпотреб. Никто из профессионалов-убийц вообще не имел представления о моде. А тут, не зная, кстати, даже значения слова «кутюрье», по трусам определяли — «Адидас»! Умельцы этакие… закройщики и модельеры из Чирчика.

Наверное, прав Володя Шарипов, устав от наговоров, обронивший: «Э-э-э, понапишут ерунды всякой! Я как-то о себе прочитал в одной газете: мол, войдя в комнату, где лежал убитый Амин, я всадил в него автоматную очередь. Полный бред! Люди ведь прочитают, скажут: „Ладно, дворец штурмовал, но зачем было труп расстреливать?“ Или вот написали, что одной из рот „мусбата“ командовал будущий генерал Востротин. Да не так это было: он командовал ротой десантников, которая была придана „мусульманскому батальону“, но в штате батальона рота не состояла. В людях запутались, а трусы фирменные запомнили. Кстати, на Амине были нормальные сатиновые трусы. И еще, кстати, неважно, для кого мужчина трусы надевает, важнее — для кого снимает…

В 2010 году Рустам Турсункулов, получивший „отпущение грехов“ на основании своей принадлежности к КГБ, по-чекистски мило заявит „иноземным“ журналистам: „Да, они погибли (Амин и двое его детей. — Э. Б.), их тела завернули в ковры, и солдаты, которые не участвовали в штурме, вместе с афганскими представителями похоронили их недалеко от Тадж-Бека“.

Их, троих, не убили, оказывается, они — „погибли“. Разницу улавливаете?.. И придали земле их тела люди с „чистыми руками“ и непорочными душами — „солдаты, которые не участвовали в штурме…“. И главное: „…вместе с афганскими представителями похоронили их недалеко от Тадж-Бека“. Благопристойно-то как — „похоронили“, да и не просто так, а „вместе с афганскими представителями“! И чего это Рустамходжа не добавил, что „представители“ составили траурный почетный караул, и — скорбели!..

Для правды много слов не нужно: либо да, либо нет. Сколь бы она ни была горька. Чего уж теперь изгаляться, трунить, зубоскалить, да еще и глумиться… Тем более что…

Тем более что шашлык из печени остывал, а Хабиб разжигался. И ладно бы от вина, а то ведь, как виделось мне, — от некой вины, неопределенной, невольной, охватившей его в воспоминаниях. Об этой встрече в Старом городе Ташкента я вам рассказывал. И мне рассказывал Хабибджан, многое, и это вот, замечательное:

— Доклад от Шарипова я принял по полной форме. И смех и грех: вокруг еще нет-нет да и постреливают, а мы, два красавца, навытяжку встали — воинский ритуал совершаем. И руководители тоже замерли по стойке „смирно“ — торжественность соблюдали, событие историческое почтили. Не помню, кто-то разумно предложил войти внутрь, чтобы не „светиться“ понапрасну у входа, не мозолить глаза снайперу противника. К месту и ко времени оказались мы во дворце — следующий акт „действа“ призошел с нашим обязательным участием. Байхамбаев вынырнул из ниоткуда — запыленный, чумазый, злой — и тоже с докладом полез. Уважил свое служебное происхождение и присутствующего генерала-кагэбэшника, с него, Дроздова, начал. Доклад какой-то странный вышел — вполголоса, с многозначительными „бэканиями“ и „мэканиями“, но поняли они друг друга. А тут и сотрудники КГБ подошли и увели в сторону своего генерала, а вместе с ним и нашего полковника Колесника. Недолго совещались, по рации кричали, слышно было — докладывали. Запомнилось, как прихрамывающий офицер открытым текстом кому-то рапортовал о том, что президента убили, и он подтверждает этот факт.