– Перестань, – одернула она его, продолжая есть мороженое. – Я не шучу. Ты на самом деле хочешь такую яхту?

Рудольф внимательно посмотрел на нее. Она была спокойной, внешне серьезной.

– Послушай, – нерешительно сказал он. – Но журнал «Вог» столько не платит за снимки.

– Я не завишу от денег этого журнала, – сказала Джин. – Я признаюсь тебе, я ужасно богата. После смерти матери мне осталось большое количество акций и государственных облигаций. Ее отец владел одной из самых крупных фармацевтических фирм в Соединенных Штатах.

– Как называется фирма? – подозрительно спросил Рудольф.

Джин назвала.

Рудольф, присвистнув от удивления, отложил в сторону ложечку.

– Правда, все эти деньги пока находятся в трастовом фонде и будут лежать там, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Но даже теперь мой доход превышает твой раза в три. Надеюсь, я не испортила тебе настроение? – насмешливо спросила она.

Рудольф захохотал.

– Боже, – еле выговорил он, – ну и медовый месяц, скажу я вам!

Она в тот день яхту ему не купила, но зато приобрела шокирующую ярко-красную рубашку в магазине, где обычно одеваются гомосексуалисты.

Позже, когда он спросил ее, почему она никогда не говорила ему о деньгах прежде, Джин уклончиво ответила:

– Потому что я не люблю говорить о деньгах. А в моей семье только о них и говорили. Когда мне исполнилось пятнадцать, я пришла к твердому убеждению, что деньги портят людей, развращают души, если только думать о них все время, каждую минуту. После этого я не провела ни одного лета дома, в семье. После окончания колледжа я не истратила ни цента из завещанных мне матерью денег. Я разрешила отцу и брату вернуть их снова в оборот, использовать в своем бизнесе. Они хотят, чтобы я позволила им пользоваться моими деньгами и после истечения срока в трастовом фонде, но их здесь ждет очень большой сюрприз. Они, конечно, постараются обмануть меня, а я не из числа тех, кто хочет быть обманутым. Только не они, помилуй бог.

– Ну и что ты собираешься делать со своим капиталом?

– Ты будешь распоряжаться моими деньгами для меня, – ответила Джин. Спохватившись, исправилась: – Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы наша жизнь превратилась в нудное, пресыщенное, аристократическое, бесполезное существование.

– Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую, беззаботную жизнь, – заметил ей Рудольф.

– Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал, – возразила Джин. – К тому же у нас – медовый месяц. И сейчас это – не настоящая жизнь. Так, фантазия.

В Риме они остановились в отеле. Там Рудольфа ждала телеграмма. От Брэдфорда Найта: «Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что конец близок. Точка. Возвращайся как можно скорее».

Он показал телеграмму Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму, вернула ее Рудольфу.

– Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет, – сказала она. Сейчас было пять часов дня.

– Давай поднимемся в номер, – предложил Рудольф. Ему совсем не хотелось думать об умирающей матери в снующей туда и сюда толпе здесь, в холле отеля.

Они поднялись в номер на лифте. Сопровождавший их служащий открыл ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный гул итальянской столицы.

– Надеюсь, вам у нас понравится, – сказал служащий и вышел.

Джин и Рудольф молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две.

– Нет, – наконец сказал Рудольф. – Не буду сегодня узнавать расписание полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить меня из Рима. Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни за какие блага! Открывай чемоданы!

I

Когда они поднялись на борт «Элги Андерсен» в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять.

У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: «Я не сижу в одной комнате с черномазым».

Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места.

– Послушай, ниггер, – обратился прямо к нему Фальконетти. – Ты что, не слышал, что я сказал?

С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на «Элге Андерсен». Не о других. Таков порядок.

Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался «одолжить» Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов.

Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени.

В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию:

– А, милости просим, наши милые птички-любовники, – и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно.