Он не виноват. Я люблю своего отца, и он был хорошим отцом – с его точки зрения. Но когда мы росли, его не было рядом: он работал по четырнадцать часов в сутки. А если и появлялся, в модели семьи олицетворял правосудие и власть: благосклонное, но недосягаемое, и иногда свирепое божество. Теперь, уже дедушка, оказавшись в ловушке других времен, он не может больше играть роль, которой его обучили, и подражает тому, как, в его представлении, нынешние взрослые обращаются с детьми. Это очень слащавая и совершенно беспомощная манера. И меня она сильно раздражает.

– Ой, смотри-смотри, Поппи. Вот и кошечка. Злая, нехорошая кошечка хочет поймать птичечку. Злая, нехорошая кошечка хочет скушать птичечку. Поппи любит кошечек? Смотри, птичечка…

– Дедушка, а козявка все равно торчит.

Айрис берет Поппи за руку и ведет на кухню. Она говорит – совершенно обычным голосом:

– Хочешь помочь мне приготовить обед?

– Да, бабушка.

– Ладно, ты порежешь морковь и почистишь картошку.

– Хорошо, бабушка.

Наконец мы садимся обедать. Поппи ведет себя тихо и прилично. Она любит дедушку и бабушку, как любит все в этом мире. Может ли взрослый, подобно ребенку, наполниться такой же любовью и страстью? Поппи плачет, если обнаруживает царапину на какой-нибудь из своих игрушек. Она по-настоящему расстраивается, и это не чувство собственности, она их любит. Она плачет, когда видит раздавленного муравья, плачет, когда улетает бабочка, которую она хотела поймать. В ее маленьком теле живут огромные чувства. Мне кажется, что чувства взрослого уменьшаются по мере того, как он взрослеет, покуда не наступает старость, как у моих родителей, и на место чувств не приходит доброжелательное безразличие. Такова логика нашей жизни – неодолимое измельчание масштаба.

Мы приступаем к воскресному жаркому. Оно очень вкусное – как всегда. Единственное, что умеет готовить моя мать, – это воскресное жаркое. За свою жизнь она готовила его не меньше десяти тысяч раз, и теперь могла бы накормить всю Англию. Все очень мило, но мне грустно. Я вернулся к маме и папе. В этом есть какая-то несостоятельность. Я должен сидеть за воскресным обедом с женой и дочерью, а не с мамой и папой. Кругом сплошная несостоятельность.

Поппи нечаянно роняет картошку на пол, не обращает на это внимания и продолжает есть. Прежде чем я успеваю что-либо сказать, замечаю блеск в отцовских глазах и слышу его голос, – тот самый, который хорошо помню, голос патриарха:

– Мне кажется, вы что-то уронили, юная леди.

Поппи продолжает есть, не реагируя на его слова. Думаю, она так сосредоточена на еде, что вряд ли слышит.

– СЕЙЧАС ЖЕ подними картошку.

– Отец…

– Папа, дедушка ругает меня.

– Не расстраивайтесь, юная леди. Просто поднимите картошку, если не хотите, чтобы я вас отшлепал.

– Папа, дедушка хочет меня отшлепать.

Я понимаю, что Поппи откровенно манипулирует мною, знаю, что ей следует поднять картошку, знаю, что она плохо себя ведет. Но она не привыкла к такому обращению – обращению господина со слугой, а мой старик только так и умеет воспитывать. К тому же, Поппи не его дочь – моя.

– Отец…

– Одну минуту, молодой человек. Теперь послушайте вы, юная леди. Я считаю до трех. Если вы не поднимете картошку, узнаете, тяжелая ли у меня рука.

– Папа, пожалуйста…

– Отец. Прекрати! Не смей угрожать моей дочери.

– Что?

– Я никогда не шлепаю Поппи. И ты больше никогда не будешь этого делать.

– А что плохого в том, чтобы отшлепать? Тебе от этого вреда никакого не было.

– Разве?

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе никогда не приходило в голову, что эмоционально ни у одного из твоих сыновей жизнь не состоялась?

– Да перестань.

– Тебе никогда не приходило в голову, что ни Сэм, ни я не можем выстроить прочные отношения с женщиной? Тебе не приходило в голову, что, возможно, это связано с тобой и мамой?

– А теперь подожди.

Он говорит тем же тоном, которым беседовал с Поппи: твердым, властным, напыщенным, предполагающим беспрекословное подчинение.

– Во-первых, твоя мать здесь ни при чем. Во-вторых, если ты считаешь, что твой брак разваливается потому, что я тебя шлепал время от времени, то это полная чушь!

– Дело не только в том, что ты меня шлепал.

– А в чем же?

– Ну, я не знаю. Ты никогда с нами не… разговаривал. Ты делал нам замечания. Ты никогда не относился к нам, как к равным.

– А вы и не были равными. Вы были детьми.

– Ты всегда заставлял нас чувствовать себя маленькими.

– Значит, все дело во мне и в маме. И ты совершенно ни при чем.

Я взглянул на Поппи. Она с явным удовольствием наблюдает за происходящим, ковыряясь в тарелке. Я решаю, что самое время показать отцу, как сегодня принято вести себя с детьми, не угрожая насилием. Я поворачиваюсь к Поппи и очень мягко говорю:

– Поппи. Не могла бы ты поднять картошку?

– Сейчас.

– He сейчас. Сделай это немедленно.

– СЕЙЧАС. Только закончу есть.

Отец почти не скрывает насмешки. И вдруг меня захлестывают чувства из детства: волна беспомощности, прилив бессилия, ярость, разочарование, грусть.

– Малыш, я не собираюсь повторять. Подними картошку.

Поппи продолжает есть.

– ПОДНИМИ КАРТОШКУ!

Получается даже громче, чем я рассчитывал. Голос мой, но мне кажется, что он принадлежит кому-то еще. Моему отцу. Я превратился в своего отца. Поппи начинает реветь.

– Это несправедливо! Я ненавижу тебя, папа.

– Просто подними картошку.

Она швыряет картошку на тарелку так, что куски разлетаются по скатерти.

– Иди в свою комнату.

– У меня нет своей комнаты.

– Иди в комнату дедушки и бабушки.

– Пожалуй, не стоит. Там довольно дорогой фарфор, – возражает Айрис.

– Ей нужна хорошая взбучка, – комментирует отец.

Сейчас я готов с ним согласиться, но мое либеральное сознание не позволяет мне этого сделать.

– Похоже, что так, Поппи. Это черный кружок. Согласно многим пособиям по воспитанию детей, награда лучше наказания. Поэтому я купил альбом, в который наклеиваю золотые звездочки, когда она ведет себя хорошо. За двадцать золотых звездочек полагается пластмассовый пупс. Но каждый полученный черный кружок необходимо перекрыть золотой звездочкой, чтобы заслужить игрушку, – так что вместо двадцати может понадобиться двадцать одна или двадцать две звездочки.