ни хрена», или: «Настроение хреновое. Собаки, падлы, убежали на Голмакор. Отпустил соболя. Был бы у меня нюх и ноги, как у Пестри – сидел бы он на пялке», под этой записью стояла аккуратная приписка дяди Пети, отцовского напарника: «Много дал бы, чтоб посмотреть, как ты с лаем и на карачках за соболем бежишь». В дальней избушке я нашел мамину записку, которую она передала в тайгу через дядю Петю: несколько слов, а под ними обведенная детская рука – чтобы отец видел, как я вырос за три месяца, пока он был в тайге. Отец носил ее собой.

В те времена учение казалось мне нудной помехой на пути к трудной и интересной жизни рыбака-охотника, и главная заслуга матери состояла в том, что она, преследуя цель педагогического упреждения с поправкой на лень, заставляла нас читать положенные по программе произведения заранее, поэтому впечатления от той или иной книги были у меня собственные и не испорченные школьной скукой. Позже это сработало, и перечитывая наших писателей, я вдруг понял, что взгляд на мир, который я считал своим, на самом деле был заложен в меня еще в те годы, и открывая заново какое-то слово, образ, ощущение, я дивился этому как чуду и чувствовал, что моя жизнь обретает какую-то новую прочность.

В 1973 году мы с братом уже вовсю работали. Это было после укрупнения, когда позакрывали две трети поселков и в разросшемся за счет двух соседних деревень Никифорове сделали отделение промхоза. До конца февраля я охотился с отцом, а потом мы с мужиками возили сено и пилили дрова для садика, школы и пенсионеров. Неделя – сено, неделя – дрова, и так до весны. С утра пораньше шли на конюшню и запрягали каждый своего коня, у меня был Звездач, а у Валерки – Рекорд. Кони невысокие, крепкие и мохнатые, как дикие звери. На первом возу, «передом», ехал Вовка Бесшаглый, очень трудолюбивый малоразговорчивый холостой мужик лет тридцати пяти. У остальных даже не было вожжей, от них требовалось только сидеть в санях – кони сами шли как надо за Вовкой. Мы переезжали Енисей и ехали за десять километров на Банный остров. Там Вовка привставал в санях, направлял коня к зароду в гору по полутораметровому надувному снегу. Конь то садился на зад, то пытался повернуть, то, отчаявшись, с трудом выпрастывал передние ноги и делал прыжок, и Вовка упорно заставлял его двигаться вперед, свирепо-утробным голосом ревя на него: «Но, медве-е-едь! Но, медве-е-едь!» Как-то Вовку послали на другую работу, и передом пошел Валерка, он тоже старался, бил дорогу к зародам, и я с завистью и уважением смотрел, как упорно подчиняет он Гнедка, как упрямо и свирепо входит в роль, ругаясь и тоже утробно ревя: «Но, медве-е-едь!» В Енисее прибывала вода, и на обратном пути мы влезли в наледь. Липли сани, кони проваливались, шарахались, а толстый маленький Рекорд, провалившись одной ногой, вдруг забился в панике, а потом рухнул и лежал, сквозь прикрытые глаза хитро поглядывая на Валерку, который после долгих и постепенных усилий вывел коней на твердый лед. Он стоял, держа вожжи красными голыми руками и, несмотря на все крики: «Но, медведь!» и недавнее выражение отчаянного, почти богатырского напряжения, был так спокоен и уверен в себе, что я вместе с гордостью за брата почувствовал, как недосягаемо он отдалился от меня за этот день. Стояла ясная погода градусов тридцать пять, стеклянно поблескивали торосы, белели заиндевелые конские морды, и хлесткий ветерок срывал с зеленой усыпанной сеном воды клочья пара. Приехали мы в темноте, как обычно, надо было скидать сено в сенник и распрячь коней, и весь вечер Валерка, будто понимая мои чувства, был со мною особо приветлив.

В армии он служил вместе с гитаристом из группы «Ветер». У них был свой ансамбль, и Валерка так, по выражению отца, «наблатыкался» играть на гитаре и так развил свой и без того безупречный слух, что, вернувшись, целыми днями теперь пропадал в клубе, куда как раз привезли новые инструменты и аппаратуру. Его группа, называвшаяся «Мираж», на Новый год дала концерт, потрясший всех никифоровцев, невзирая на возраст. Работал Валерка конюхом в промхозе, а вечерами репетировал с «Миражом» в клубе, куда приходили мужики с бутылочкой и где вообще было весело.

Никогда мне Валерка не нравился так, как в то время. На концертах и репетициях я сидел в углу сцены и видел сзади Валерку, надушенного, в брюках, в туфлях с каблуками, в пушистом махеровом свитере, с гитарой на широченном ремне. Дребезжали динамики, сквозь плывущий звук дешевой аппаратуры пробивался резкий и чистый Валеркин голос, и, глядя на этого стройного парня, я все никак не верил, что это мой брат. Был особый шик спеть без гитары, отдав ее весь вечер ждущего этого момента пареньку, или, спрыгнув в зал, бесшабашно поизвиваться в толпе польщенных раскрашенных девок.

На Новый год успех был полный. Кроме песен и собственных куплетов они еще приготовили номера, например, нарядили коренастого Вовку Хохлова в юбку и женский рыжий парик, и он проскакал по сцене с раскрашенной рожей, изображая знаменитую певицу и доведя зал до истерики своими крепкими волосатыми ногами.

Валерка никогда не противопоставлял одну музыку другой, знал и любил народные песни и умел тронуть самых суровых стариков. Под конец они сыграли вальс, и пожилые женщины с обреченной бабьей заботой друг к другу долго и аккуратно кружились по залу.

После концерта уже у нас в гостях, где собралось полдеревни, успех Валерки продолжался, дядя Вова попросил повторить песню, спетую в клубе. Когда Валерка закончил, все захлопали, а почтарь дядя Коля Петров все кричал: «Моводец, Валера! Ты отлично играшь! Но вот этот барабан! Эт-тот ба-ра-бан! Он же тебя забиват! Наглухо забиват!» – продолжал он кричать, пригибаясь и морщась, будто его самого били по голове барабанной палкой. Валерка держался скромно, но с осознанием силы.

Весной я ушел в армию, где служил в узле связи при штабе группы войск в Германии. В роте охраны у нас был рядовой Молибога, маленький хохол с круглыми добрыми глазами. Служащие этой роты несли караульную службу через день на второй, как они называли, «через день на ремень», распорядок у них был такой: 4 часа спать, 4 – читать уставы, 4 – стоять с автоматом в карауле, и так дважды в сутки, работенка однообразная и утомительная. При проверке начальством почты выяснилось, что Молибога уже давно пишет своей девушке в пространных