Может, сходить к главврачу? Он кажется Марье всемогущим. Его имя, Вениамин Николаевич, все произносят шёпотом, а чаще не имя, чаще называют его — «Владыка». «Владыка зовёт», «Владыка велел». Короткие слова — «велел», «назначил», «приказал» не подлежат обсуждению, сомнению. Может, Владыка объяснит, почему выписали Дронова, у которого ямки образуются, если дотронешься до него, почему умерла Аля, если изначально у неё была всего-навсего ангина?!

Уснёт Марья, снятся ей серо-коричневые антибиотики с серо-коричневыми червяками, попадают в кровь червяки, сжирают живые клетки, одну за другой, и вместо крови ползают в жилах человека.

Почему — «серо-коричневые», почему — «червяки», Марья не знает. Повторяется сон, как повторяется ежедневное шествие Аполлоновны с медовой «душкой» на сахарных устах и Галины — с «хамками» и «курсантками» на устах ярко крашенных.

«Откуда бриллианты? — думает. — На зарплату медсестры, пусть даже и старшей, какие бриллианты?! Что за шепота вокруг вновь поступающего больного? Не о его болезни, не о лечении — шепота как скабрезности, как зловещие заклинания».

Сядет к столу. Кажется, слова точные: «Спасти надо звание врача, медсестры». А перечитает Марья: поза, прямолинейность, риторика, фальшь. В корзинку. Один вариант в корзинку, второй, третий. Не слова нужно писать.

Климов принёс Але цветы. Конечно, не он из больницы уходил, чтобы цветы купить, Сиверовну попросил. Восьмого марта вошёл в Алину палату прямой, тощий, как жердь, остановился в дверях. Волосы прилизаны, моргает, будто соринка в глаза попала, рот приоткрыт, как у ребёнка, слушающего сказку. По всему видно: первый раз он взялся цветы дарить.

Вот что должна она суметь передать бумаге: лицо Климова, лицо Али. И как Аля уходит, а Климов остаётся…

Её дело показать: Галина отчитывает Сиверовну. У той трясётся голова, вот-вот упадёт на грудь. Сиверовна всегда в чёрном платке. Чёрные бусины-глаза — в сетке глубоких морщин. Единственная санитарка не берёт с больных денег: и судно подаст, и подмоет больного, и посидит около, если ему плохо. Что сделала такого Сиверовна, за что её можно распекать? А Галина распекает, и сильнее обычного трясётся у Сиверовны голова!

Ивану ещё рано. Иван обещал прийти в одиннадцать. Это хорошо, что у неё есть время побыть одной — не часто выпадает.

Каждый день подгоняла себя к встрече с братом — а вдруг она поможет Ивану выбраться из сетей, в которые он попал? Слова искала незатасканные, которым Иван поверит. А сейчас они разбежались, как блохи от ДДТ. Разве имеет она право вторгаться в его жизнь?

Но ведь его жизнь связана с ней и с Алёнкой. Из-за него ей и Алёнке плохо, а значит, её, Марьи, касается его жизнь.

На подмогу Марья зовёт прошлое, перебирает события и людей, которые разбудят Ивана, как Кая разбудила Герда!

Ивана били впятером — в их дворе с раскидистыми рябинами, укрытом от улицы Горького и от Моссовета большим старинным домом, в котором они тогда жили. Били за то, что не играет с ними, за то, что ходит мимо, задрав нос, да ещё с девчонкой, и на велосипеде уезжает на Пушкинскую улицу и улицу Чехова, а не катается по просторному двору, как делают другие, за то, что не даёт свой велосипед покататься тем, у кого нет. Били жестоко, как бьют чужого, жадного, непохожего на них. Швыряли от одного к другому, лицом об асфальт возили, пинали ногами, точно в футбол им играли.

Марья не закричала и не заплакала, увидев, что Ваню бьют, не побежала жаловаться. Схватила велосипедный насос и, не помня себя от ужаса и страха, кинулась к мальчишкам. Первый же удар нанесла точный — по голове одного из самых злых. Парень рухнул как подкошенный. Но её это не остановило, разъярённая, она замахнулась для следующего удара и, наверное, ударила бы, если бы не раздался истошный крик женщины, проходившей по двору:

— Убили?!

Этот крик отшвырнул парней от Ивана, бросил их к товарищу. Иван тоже лежал на земле с закрытыми глазами. А Марья прижимала к груди насос и не могла сделать ни одного движения к окровавленному, бездыханному, как казалось ей, брату. Нужно же помочь! Но на неё навалилось такое бессилие, при котором невозможно пошевелиться — ноги намертво пристыли к асфальту, руки намертво вцепились в насос.

Иван встал сам, без её помощи. Из припухших глаз мерцал живой злой блеск.

— Правильно наподдали, — сказал нечётко, потому что во рту было полно крови, но явно без обиды. Её удивило: Иван считает, избили задело.

Им было тогда по тринадцать лет.

Мальчика она, к счастью, не убила, просто оглушила. А сочувствия к нему, даже если бы убила, наверное, не возникло бы всё равно — существовал только брат, единственный друг, без которого не было жизни.

Когда отмылся от крови, прижёг йодом ссадины и переоделся, Иван сказал:

— Дураков надо учить. Люди вокруг, Маша. Не хочешь внутрь пускать, не пускай, но хоть здороваться-то мы ведь могли с ними! Так? В одном дворе растём! И велосипед чёртов. У нас есть, у них — нет. Сволочи мы с тобой хорошие. Интеллигенты вшивые.

Такую речь произнёс тогда Иван, и только сейчас Марья поняла: а ведь они шли против матери и её жизненных заповедей. Не только маститые киношники, актёры и режиссёры, к маме приходили из их же двора самые разные люди: слесарь, дворничиха, комендантша районного клуба, диспетчер лифта. Сидели с мамой на кухне, распивали чаи, писали какие-то просительные бумаги и заявления, обсуждали события двора, улицы, фильмы и телепередачи. «Не заносись», «не чванься», «не гордись», «всегда будь интеллигентным и добрым», — звучит мамин голос. К кому обращается мама: к ним, к отцу?!

А может, они не замечали ребят во дворе не из-за чванства, не из-за гордости? Может, то был их с Иваном подсознательный протест против застолий отца, в шуме и сутолоке которых они с Иваном чувствовали себя ненужными, против пышных фраз и перекошенных лиц во время идейных схваток, и они интуитивно стремились изолироваться, отъединиться от людей, чтобы ни злоба, ни унижение не коснулись их?! А может, им просто было достаточно друг друга? Она не знает. И не помнит тех своих, подростковых, мыслей и переживаний. Конечно, с ребятами они зря не общались — наверняка среди тех мальчишек были и интересные, и добрые, как и в любом обществе!

И ещё неожиданно поняла, зримо увидев ту драку: чувство ущербности, неполноценности, возникшее в человеке по тем или иным причинам, не исчезает, с возрастом, с прибавлением обид и унижений, растёт, превращается в беду и способно толкнуть на бунт. Так было с дворовыми мальчишками. И ведь так с ней — сейчас. Далёкая драка имеет отношение к ней лично с её неприятием Галины-Раисы, с её бунтом против них. Но она имеет отношение и к Ивану сегодняшнему, и к Алёнке.

* * *

Алёнка. Не девочка. Женщина старше их с Иваном на десять лет. Кандидат наук, преподаватель. А для Марьи она — Алёнка, девочка, не защищённая никем. Она не изобьёт Ивана, как дворовые мальчишки, она внутрь запрячет обиду и через всю жизнь пронесёт её, никому не даст увидеть её — горькую, незаслуженную, нанесённую Иваном. Иван бросил Алёнку.