Я отложила список и, вытирая слезы, обратилась к работнику архива. Спустя пятьдесят с лишним лет я задала вопрос, который однажды в коридоре НКИДа моя коллега адресовала мне:

«Зачем вы это делали?»

«Что вы имеете в виду?»

«Зачем вы писали нам все эти письма?»

«В каком смысле?»

«Зачем вы отправляли нам все эти письма, если видели, что мы не хотим забирать тысячу собственных военнопленных даже в обмен на пустяшную информацию?!»

«Затем, что в этом и состоит наша гуманитарная миссия. К тому же, уверяю вас, мои коллеги не могли поверить, что вам действительно наплевать на собственных солдат. Многие сотрудники Красного Креста наивно полагали, что Москва молчит только потому, что мы неправильно оформляем документы».

«И несмотря на это, вы все равно продолжали писать…»

«Мы всегда считали, что в любом правительстве и организации можно найти человека, который отзовется. Девять человек не ответят, но десятый обязательно прочтет и что-нибудь предпримет».

«К сожалению, вы нас недооценивали».

Вы спросили, почему я жила. Почему все эти тридцать лет находила в себе силы жить. В тот день в Женеве я тоже задалась этим вопросом. Почему я все еще жила? Я жила, потому что ждала. Тридцать лет я ждала казенного письма, которое примирит меня с собой. Единственное, чего я теперь хотела, – узнать о судьбе неизвестного солдата, и 31 декабря 1999 года, всего за несколько часов до Нового года, в мою дверь позвонил почтальон.

+

Я не поверила глазам. Мужчина вручил мне письмо и был таков. Впрочем, мог ли он понимать, к какому чуду причастен? Я прошла в кухню и села. Долго не решалась открыть конверт. Наконец сделав это, я узнала, что человек, которого я искала больше тридцати лет, жив! Кажется, я так радовалась только в тот день, когда увидела в списке Лешу. Я позвонила Ядвиге, и она приехала. Мы быстро собрались и отправились в аэропорт. Минск – Москва, Москва – Пермь – Новый год мы встретили в аэропорту.

Темным утром въехали в маленький городок. Я расплакалась. Точно в таком же я жила, когда вышла на свободу. Страшный мир, где градообразующим объектом является тюрьма. Мертвая земля.

Таксист высадил нас у нужного дома в семь тридцать утра. Во дворе залаяла собака. Я посчитала, что неприлично заявляться так рано, но в избе загорелся свет. Ядвига боялась пса, но дворняга сидела на цепи, и после стольких лет в лагере я с легкостью могла рассчитать возможности этой собаки. Пес был уродлив, но не страшен. Он не представлял опасности даже для девяностолетней старухи. Я прошла протоптанной дорожкой и постучала в дверь. Спустя несколько мгновений мне открыл старик.

«Павкин Вячеслав Викторович?»

«Да».

«Можем мы пройти?»

Он ничего не ответил. Я сразу поняла, что передо мной тот солдат. Люди, побывавшие в плену, лишних вопросов не задают. Я попросилась войти, и он впустил меня.

Вячеслав Викторович сел на стул и положил руки на колени. Мы остались в сенях. Чуть впереди я, Ядвига позади меня. Мне было жарко, но я не решалась раздеться. Он молча смотрел на меня.

«Вы были в румынском плену?»

«Да», – не голосом даже, но кивком головы ответил Павкин.

«Во время войны я работала в НКИДе. Однажды к нам пришел список военнопленных, в котором были вы. К сожалению, в этом списке оказался и мой муж. Его фамилия шла сразу за вашей. В тот день я жутко перепугалась и посчитала, что если не удалю фамилию мужа, непременно попаду под арест. Жена врага народа – вы, конечно, же помните эти слова. У меня был доступ к секретным документам, и я опасалась за дочь…»

Вячеслав Викторович молча смотрел на меня. Он едва заметно покачивал головой, но я не могла понять, тик это или согласие. В любом случае, он внимательно слушал меня, и я продолжала говорить.

«Прочитав документ, я решила вычеркнуть мужа из румынского списка. Понимая, что список уйдет в НКВД, я приняла решение удалить собственного мужа и повторить вашу фамилию. Я не знала вас, не знала, есть ли у вас дети и семья, но таким образом подвергла вас и ваших близких двойному удару. Спасая себя и собственного мужа, я подставила вас…»

Павкин по-прежнему ничего не говорил. Я смотрела на него и пыталась быть тактичной. Поверьте мне, Александр, даже в девяносто лет переживший все человек способен испытывать волнение. Я смотрела на такого же, как я, старика и старалась подобрать правильные слова.

«Тридцать лет я искала вас. Начиная с семидесятых писала запросы куда только могла, искала людей из румынского списка. И лишь вчера я получила письмо, из которого поняла, что вы живы. К письму прилагался этот адрес, и, не раздумывая, я прилетела к вам».

«Зачем?»

Я поняла, почему он задал этот вопрос. Наступил самый тяжелый момент. Спустя столько лет я должна была покаяться, попросить прощения за содеянное. Только был ли в этом смысл? 2000 год. Ему восемьдесят с лишним. Могу ли я вернуть его семью?

«Так зачем вы приехали сюда?» – повернувшись ко мне, еще раз спросил он.

«Чтобы извиниться…»

«Но за что?»

Я поняла: вероятно, задавая этот вопрос, Павкин хотел, чтобы я все проговорила, чтобы не осталось лакун.

«Я приехала извиниться за то, что тогда, в начале войны, получив список военнопленных, перевела его неверно и, вычеркнув своего мужа, дважды указала на вас. Я приехала извиниться за то, что исправила тот список…»