– Я хочу показать тебе кое-что, Варенька, – мечтательно жмурит бабуля Ася глаза.

– Ба, может, не надо? – тихо просит Илья. И в голосе его столько обречённости, что мне становится и любопытно, и страшно.

– Надо, надо! Видишь ли, это мой личный тест на профпригодность. Не мешай.

– Ба, ну какая профпригодность, ты чего?..

Илья вяло сопротивляется, но, кажется, бабуля всё для себя решила, и уже, схватив меня за руку, тянет за собой. Я не сопротивляюсь. Такому напору нельзя противиться. И, наверное, именно в этом проявляется нечто общее, что позволяет сказать: да, внешне она не похожа, но внутренний стержень у неё Драконовский – это однозначно!

Она заводит меня в большую комнату. Торжественно, словно жених невесту в ЗАГС, и смотрит выжидающе. Лицо у неё как застывшая маска: вроде улыбается, но слегка подрагивают ноздри. Лиса на охоте.

А через миг я забываю обо всём на свете. Там стоит ОН – большой и красивый, чёрный и прекрасный.

– Бехштейн, – выдыхаю я и, как зомби, иду к роялю. Трогаю дрожащими пальцами клавиши.

– Можно?.. – оборачиваюсь стремительно, спрашивая разрешения.

Бабуля Ася лишь кивает. И тогда я нажимаю на белые и чёрные клавиши. Слушаю звук. Впитываю в себя. Пробую аккорды. Пробегаюсь в нетерпении скомканной гаммой.

– Кажется, наконец-то ты не ошибся. Сделал правильный выбор, – слышу я голос бабушки Аси. И столько в нём самодовольного торжества, что я испуганно замираю. Оборачиваюсь. Медленно.

Они стоят в дверном проёме – бабушка и внук. Такие разные, но с такими одинаковыми улыбками на лицах, что хочется спрятаться. Просочиться сквозь половицы и залечь на дно.

Что здесь происходит, хотела бы я знать?..

Илья

Варя напугана, а мы словно два мудрых дракона стоим с бабулей, и каждый доволен по-своему: ба наконец-то нашла того, кто по достоинству оценит её прекрасный инструмент, который она одушевляет и любит не меньше своих детей и внуков; я понимаю, что влип по уши, но от этого не паника и страх, а ликование и яркий огонь внутри. Наверное, это счастье, но я ещё не научился различать столь тонкие материи. Поживём – увидим.

– Сыграешь? – царственно кивает моя мудрая и несравненная бабуля.

– А можно?.. – радуется, как девочка, Варежка. Глупая моя. Ты же уже касалась его сердца. И ба позволила тебе к нему прикоснуться. Значит можно, можно! И, я надеюсь, это будет куда лучше, чем получалось у меня, когда я мучился, обучаясь в музыкальной школе.

– Нужно! – командует ба, и Варю не надо упрашивать дважды. Садится – спина ровная. Кладёт руки на клавиши – мягкие, плавные. Кисти свободные, локти не напряжены. И я, и бабуля видим всё это.

– Неужели?.. – бормочет ба и опирается на меня. Надо бы её до дивана довести, что ли. И я осторожно вальсирую её к мебели. А она не сопротивляется, вслушиваясь в журчание рояля. Бехштейн поёт голосом Шопена. Старая драконица щурит глаза и дирижирует в такт. – Какой звук, ты слышишь? – шепчет она чуть слышно и боится дышать. В глазах её слёзы. И это точно счастье. Тихое и неприметное, но такое важное.

А я любуюсь Варенькой. Смотрю, как её пальцы порхают над клавишами. Как ровная тёмная прядь падает на щеку, как подымается и опускается её грудь. И хочется перевернуть мир для неё – такой красивой, хрупкой и нежной. А может, это музыка так на меня действует. Но это не точно. Потому что для меня есть только она – самая лучшая училка. Самая прекрасная девушка во всей Вселенной.

– Браво, – не кричит, а выдыхает шумно бабуля, как только стихают последние аккорды.

У Вари щёки розовые – раскраснелась, зарумянилась. Так хочется приложить к нежной коже ладони. Но я креплюсь изо всех сил.

– Пироги! – спохватывается бабуля и несётся на кухню. А я стремительно сокращаю расстояние от дивана до рояля.

Мы целуемся, как сумасшедшие. Слишком бурно, словно сто лет не виделись. Это эмоции. Это выброс адреналина. Это лучше, чем самая запредельная скорость автомобиля.

– Ты сделала её счастливой, – бормочу, наконец-то прикасаясь к её горячим щекам, целую волосы и прижимаю Варю к себе. – Признайся, откуда?

– Что откуда? – смеётся моя Варежка. – Я в музыкалке училась. Всего лишь. Звёзд с небес не хватала.

– Я бы с этим поспорил, но не буду, – смеюсь, вспоминая собственные муки. – Ты, по крайней мере, любишь играть.

– Сто лет не подходила к инструменту, – честно признаётся она. – Просто… это сложно объяснить. У меня сложились сложные отношения с музыкой. Я обучалась музыкальной грамоте из-под палки. Да-да, не смейся! Не давалось. Не хотела. Учительница злилась. И тогда моя бабушка нашла мне другого педагога. Частные уроки.

– Дай угадаю: божий одуванчик с Бехштейном.

– Точно, – прячет она лицо у меня на груди. – Ангелина Степановна Верховцева. Замечательная старушка. Только благодаря ей я и музыкалку закончила, и играть научилась. Она о музыке говорила как о живой сущности.

– И рояль свой любила как человека.

– Ага, – Варя поглядывает на дверь, но моя умная бабуля не спешит нас застукать.

– Моя такая же. А Бехштейн – член семьи Драконовых. Пошли, я покажу тебе свою комнату.

Я тяну её за собой. На кухне гремит посудой и поёт ба. Я сто лет не слышал, чтобы она распевалась. Видимо, настроение у неё – выше крыши.

– Здесь всё, как и было. Бабася ревностно хранит интерьер и всякую чушь детскую. Она даже обои умудрилась точно такие найти, когда ремонт делала.

– Для них, наверное, это важно. Оставить память. Потому что ты ей дорог.

Варежка. Удивительная. У неё в глазах слёзы.

– Вот только не жалей меня, ладно? А то я наговорил сегодня разного. На самом деле, мне с ней жилось суперски. Она не давала меня в обиду. И, может, мне с ней жилось даже лучше, чем Димке с матерью, которая и его спихнула на отца, когда вышла замуж повторно и родила ещё одного ребёнка.

– Я не жалею тебя. Ты взрослый, красивый и сильный. Наверное, мне немного жаль того мальчика из прошлого. Сколько тебе было?..

– Три, – вздыхаю. – Три года. Красивый, говоришь? – пытаюсь переключиться.

– А с матерью вы общаетесь? – нет, её не так просто сбить. Въедливая училка. Но пусть. Это всё равно нужно рано или поздно проговорить.

– Раньше да. Немного. А сейчас нет. Звонит иногда. У неё другая жизнь. Дочь растёт.

– Твоя сестра?

Варя спрашивает так, что я, может, впервые пытаюсь произнести это слово хотя бы про себя. Сестра. Я её видел-то пару раз всего. Мелкая вредная пакость, что пыталась вырвать клок волос, как только я зазевался.

– Да, – говорю твёрдо. – Да, сестра. Ей сейчас лет четырнадцать. Подросток. Но я понятия не имею, как она выглядит и вообще.