– Он еще здесь? Терпеть его не могу. Папу готова была ущипнуть, когда он пригласил его в дом.

– Бог даст, скоро уйдет, – ответствовал Филипп. Млея от ее доверительного шепота, он едва понимал смысл своих слов.

Но Симпсон не хотел допустить, чтобы Сильвия отсиживалась безмолвно в темном углу между окном и дверью. Он принялся говорить ей комплименты, осыпая ее по-крестьянски грубой лестью, слишком беспардонной даже на вкус ее отца, тем более что тот увидел, как нахмурилась и поджала губы его жена, не одобрявшая манеру речи гостя.

– Ну все, будет тебе, парень, оставь девицу в покое. Она и так уже нос задрала, мать на нее не надышится. А мы с тобой, как люди разумные, должны серьезные разговоры вести. Так вот, как я говорил, лошадь попалась неспокойная, постоянно копытами перебирала – на милю никого к себе не подпускала.

И в таком духе старый фермер и неотесанный мясник толковали и толковали о лошадях, в то время как Филипп и Сильвия сидели вместе, и он, вдохновленный надеждой, предавался мечтам о будущем, несмотря на суждение тети, почему-то решившей, что племянник слишком «старомоден» для ее утонченной цветущей дочери. Белл, весь тот вечер наблюдавшая за Сильвией, возможно, тоже увидела резон в том, чтобы переменить свое мнение, ибо она проводила племянника до двери, когда тому пришла пора уходить, и, с чувством пожелав ему доброй ночи, добавила:

– Ты мне такое утешение, мальчик мой, почти как дитя родное, а порой я только так о тебе и думаю. Вверяю тебе мою малышку, приглядывай за ней, ведь у нее нет брата, который учил бы ее разбираться в людях, а женщине трудно распознать мужское коварство, но если ты станешь следить за тем, с кем она общается, мне будет спокойнее.

У Филиппа часто забилось сердце, но голос его оставался ровным, как обычно, когда он отвечал:

– Я постараюсь сделать так, чтобы она не водилась со всяким сбродом в Монксхейвене. О девушке всегда лучше судят, если она осмотрительна. Что до всего остального, я буду смотреть, с кем она общается, и, если увижу, что это люди негодные, предостерегу ее, ведь она не из тех, кому нравятся наглецы вроде Симпсона, она и сама понимает, что́ мужчине приличествует говорить девушке, а что нет.

Окрыленный счастьем, трепетавшим в его сердце, Филипп тронулся в обратный путь; как всегда, ему предстояло прошагать две мили. Он не часто поддавался самообольщению, но сегодня вечером у него появились основания уверовать в то, что терпением и выдержкой он сумеет завоевать любовь Сильвии. Год назад он едва не заслужил неприязнь кузины, расхваливая ее внешность в выражениях, возвещавших о его страстной любви. Он растревожил ее девичью стыдливость и утомил своими ожиданиями – тогда ему казалось, что она должна проявить интерес к его ухаживаниям. Но потом, с редкой проницательностью, он осознал свою ошибку; и вот уже многие месяцы ни словом, ни взглядом не выдавал, что для него она не просто юная кузина, которую он обязан лелеять и, если потребуется, защищать. Как следствие, Сильвия приручилась, подобно тому, как приручается дикий зверь; Филипп хранил спокойствие и невозмутимость, будто и не замечая ее робких шагов к дружескому сближению. Эти шаги предпринимались по окончании занятий. Сильвия опасалась, что она вызвала недовольство кузена, отвергнув его наставления, и не могла успокоиться, пока не заключала с ним мир; и теперь, по всем признакам, они стали настоящими друзьями, но не более того. В отсутствие Филиппа Сильвия не позволяла своим молодым собеседникам высмеивать его степенность, воздержанность и в чем-то чопорные манеры; она даже шла против совести, отрицая, что в его характере есть какие-то странности. Если ей было угодно, она искала его совета по малейшим пустякам, коими была наполнена ее повседневная жизнь, и старательно скрывала скуку, когда он слишком многословно и витиевато выражал свои мысли. Но идеальный муж, каким она его воображала, отличался от Филиппа буквально во всем; эти два образа в ее представлении никогда не сливались воедино. Для Филиппа она была единственной женщиной на свете, но об этом он не смел размышлять из страха, что прислушается к голосу совести и благоразумия и, помимо своей воли, убедит себя в том, что Сильвия ему не пара, никогда не будет принадлежать ему и что он потратит время и жизнь впустую, лелея ее в святая святых своего существа и тем самым оставляя без внимания другие важные цели и религиозные установки, которые – в любом другом случае – он ставил бы во главу угла. Ибо он был взращен квакерами и разделял их стойкое недоверие к своекорыстным натурам; но разве его страстная мольба «Отдайте мне Сильвию или я умру!» – не своекорыстие? Какое-то мгновение только одна эта мечта властвовала в его мужском воображении; редко кто любил так преданно, как он, и любовь его заслуживала лучшей судьбы, чем та, что ей была уготована. Сейчас, как я говорила, он был полон надежд – и не только потому, что Сильвия все крепче привязывалась к нему; высока была вероятность, что вскоре он будет в состоянии обеспечить ей, как своей жене, такой комфорт, какого она не знала прежде.

Ибо братья Фостеры подумывали о том, чтобы отойти от дел, вверив лавку заботам двух своих приказчиков, Филиппа Хепберна и Уильяма Кулсона. Правда, их намерения обнаружились лишь в последние месяцы, проявляясь в случайно брошенных фразах и косвенных намеках. Однако каждый шаг, что они предпринимали, вел в этом направлении, и Филипп, хорошо зная их привычку принимать взвешенные решения, без нетерпения ждал желанного конца, что приближался медленно, но верно. В ту пору вся атмосфера жизни в среде квакеров склоняла к подавлению желаний и чувств, и Кулсон с Хепберном придерживались этого принципа. Как и Хепберн, Кулсон догадывался об открывающихся перед ним перспективах, но меж собой молодые люди никогда не затрагивали этот вопрос, хотя порой свою осведомленность выдавали в разговоре рассуждениями о будущем. А Фостеры между тем все больше посвящали своих преемников в различные аспекты своего бизнеса. Пока, по крайней мере, братья планировали сохранить за собой долю участия в прибыли, что приносил магазин, даже после того, как перестанут управлять им непосредственно, и порой они подумывали о том, чтобы открыть отдельное предприятие – банк. Разделение двух направлений деятельности, сведение своих приказчиков с производителями товаров в других городах (в те дни система «разъездных поставщиков» не была так хорошо развита, как теперь), все эти процессы шли своим чередом; и Филипп в своем воображении уже видел себя в достойном положении одного из хозяев главного магазина в Монксхейвене, а Сильвию – своей женой, разодетой в шелка, разумеется, и, возможно, имеющей в своем распоряжении экипаж. В картинах своего будущего процветания, что рисовал себе Филипп, благодаря его успехам благоденствовала только Сильвия; его жизнь, как и теперь, попрежнему проходила в четырех стенах магазина.

Несколько месяцев после того периода, о котором рассказывалось в предыдущей главе, Филипп был очень занят в магазине, осваивая новые обязанности. Памятуя о последнем разговоре с тетей, он, наверно, испытывал бы неловкость из-за того, что не может присматривать за своей юной кузиной, как обещал, но примерно в середине ноября Белл Робсон слегла с ревматическим полиартритом, и дочь полностью посвятила себя заботам о матери. Пока та болела, Сильвия даже не помышляла об обществе или развлечениях; пылкая в проявлении всех своих чувств, в страхе потерять мать, Сильвия осознала, сколь крепко она привязана к ней. До сей поры она, как и многие дети, полагала, что ее родители будут жить вечно; и теперь, когда возникла опасность, что в ближайшее время, возможно уже на следующей неделе, мать похоронят и она ее больше не увидит, Сильвия старалась всячески услужить ей и показать свое нежное отношение, словно надеялась втиснуть годы любви и радения в оставшиеся несколько дней. Болезнь долго не отступала, миссис Робсон поправлялась медленно и к Рождеству уже сидела у очага в кухне-столовой, осунувшаяся, изнуренная, укутанная в шали и одеяла, но снова на своем месте, там, где Сильвия не чаяла ее больше увидеть. В тот вечер пришел Филипп. Его кузина пребывала в ликующем настроении. Она решила, что, раз мама спустилась вниз, значит, все в порядке. Сильвия радостно смеялась, целовала мать, пожала руку Филиппу, почти благосклонно внимая его словам, в которые он вкладывал больше нежности, чем обычно; однако в середине его речи Сильвия заметила, что маме нужно поправить подушки, и она подскочила к ней, слушая кузена не более внимательно, чем кошка, что лежала на коленях у больной и довольно урчала, позволяя слабой руке немощно поглаживать ее. Вскоре явился и Робсон. Филиппу показалось, что фермер постарел и немного скис за то время, что он его не видел. Дэниэл принялся настаивать на том, чтобы жена выпила спиртного с водой, но, когда Белл отказалась, будто ей был невыносим сам запах алкоголя, удовольствовался чаем, что ей подали, хотя при этом на чем свет ругал напиток, говоря, что это пойло «вымывает сердце из мужчины» и способствует разложению мира, упадок которого ему приходится наблюдать на старости лет. В то же время из-за своей маленькой жертвы он сделался необычайно благодушным, и хорошее настроение вкупе с радостью, что он испытывал из-за того, что его жена выздоравливает, отчасти вернули ему былое обаяние его мягкого, веселого нрава, которое некогда помогло ему завоевать сердце рассудительной Изабеллы Престон. Пристроившись подле супруги, Дэниэл держал ее за руку и рассказывал сидевшей напротив молодой паре про свою прошлую жизнь: про свои приключения и счастливые избавления, про то, как он покорял жену. А она, с бледной улыбкой на губах вспоминая те дни, немного смущалась оттого, что он открывает мелкие подробности их сватовства, и время от времени укоряла его: