Дверь отворилась, и в комнату вошла Бесси, улыбающаяся и раскрасневшаяся от гордости и удовольствия. Следом, приглаживая на себе передник, ступала на цыпочках ее мать.

– Ой, дочка, складно-то как! – приглушенным до шепота голосом выдохнула она. – Только ты на людях не особо восторгайся, пусть думают, что у нас так всегда. Если кто-то похвалит стол, не прыгай от радости, скажи, что у нас бывает и лучше. Это подстегнет их аппетит, и люди будут относиться к нам с большим уважением. Сильви, я так благодарна, что ты пришла пораньше и помогла девочкам, но сейчас иди в столовую. Гости собираются, и твой кузен уже про тебя спрашивал.

Молли пихнула ее локтем, отчего лицо Сильвии запылало от негодования и смущения. Она поняла, что подруга уже начала пристально следить за каждым ее шагом, приводя в исполнение свою угрозу, ибо Молли подошла к мужу, что-то шепнула ему, и тот фыркнул от смеха, а потом весь вечер Сильвия чувствовала на себе его многозначительный взгляд. Не сказав Филиппу и двух слов, сделав вид, что не заметила его протянутой руки, она скользнула мимо кузена в угол у очага и попыталась спрятаться за широкой спиной фермера Корни, который и не думал покидать свое привычное место ради молодежи, что явилась в его дом, да и ради стариков тоже, если уж на то пошло. Это был его домашний престол, и он, подобно королю Георгу в Сент-Джеймсском дворце, не имел намерений отрекаться от него в пользу какого-нибудь гостя. Но он был рад друзьям и свое почтение им засвидетельствовал необычным образом – в будний день побрился и надел воскресный сюртук. Жена и дети общими силами тщетно убеждали его произвести более радикальные перемены в своем платье; на все их доводы он отвечал, качая головой:

– Тех, кто не желает видеть меня в моих рабочих штанах и жилете, я здесь не держу.

В тот день это было самое длинное его предложение, но он повторил его несколько раз. Фермер Корни ничего не имел против молодого поколения, посетившего его дом, но эти люди были «не его поля ягода», как он говорил себе, и он не считал себя обязанным их развлекать. Это он предоставил своей суетливой супруге, разодетой и улыбчивой, а также дочерям и зятю. Его гостеприимство выражалось в том, что он сидел спокойно и курил; когда приходил очередной гость, он на мгновение вынимал трубку изо рта, дружелюбно кивал ему, не утруждая себя речами, и снова принимался курить, с еще большим наслаждением попыхивая трубкой, словно наверстывал упущенное за ту минуту, на которую его отвлекли. Себе под нос он бурчал:

– Ох уж эти молодые балбесы, больше о девицах думают, чем о табаке. Скоро и сами поймут, как они ошибались. Придет время, поймут.

Около восьми часов вечера фермер Корни отправился спать, степенно поднимая по лестнице свое тело массой двенадцать стоунов[61]. Но прежде распорядился, чтобы жена принесла ему наверх два фунта пряной говядины и кружку горячего крепкого грога. Правда, в начале вечера он служил надежной ширмой для Сильвии, и, поскольку старик к ней благоволил, он даже пару раз с ней заговорил.

– Твой папа курит?

– Да, – ответила Сильвия.

– Дай-ка мне табакерку, дочка.

И это был весь разговор, что произошел между ней и ее ближайшим соседом за первые четверть часа, как она вышла к гостям.

Но, как Сильвия ни пряталась за своей «ширмой», она все равно чувствовала, что к ней прикована пара глаз, которым блеск искреннего восхищения придавал особенную яркость. И куда бы они ни посмотрела, она натыкалась на их взгляд прежде, чем видела что-то другое. Посему, силясь не смущаться, она играла с завязками своего передника. За каждым ее движением следила еще одна пара глаз, правда, не столь красивых и сияющих. Это были глубоко посаженные глаза, серьезные, грустные, пожалуй, даже мрачные, но их взгляда Сильвия не замечала. Филипп, все еще ошеломленный тем, что она отвергла его протянутую руку, стоял недвижно в сердитом молчании, когда миссис Корни подвела к нему только что прибывшую молодую женщину:

– Мистер Хепберн, позаботьтесь о Нэнси Прэтт. Ей совсем не с кем поговорить, а вы все равно топчетесь без дела. Ваше лицо ей знакомо, она уже шесть лет покупает товары в лавке Фостера. Может, вы найдете, что сказать друг другу, а то мне надо чай разливать. Диксоны, Уокеры, Эллиоты и Смиты уже здесь… – миссис Корни смотрела по сторонам и, называя фамилии, загибала пальцы, – остались только Уилл Лэтэм и его две сестры, Роджер Харботтл и Тейлор; и они скоро придут, мы еще и чай допить не успеем.

И она, отойдя от них, принялась хозяйничать за столом. Приставленный к буфету, это был единственный предмет мебели, что остался стоять посреди комнаты: все лавки и стулья расставили по четырем стенам. В то время свечи излучали тусклое сияние в сравнении с тем, что исходило от пылающего очага, в котором – в знак гостеприимства – поддерживали ослепительно-яркий жаркий огонь. Молодые женщины в большинстве своем сидели; только две-три постарше, желая продемонстрировать свою хозяйственность, настояли на том, чтобы помочь миссис Корни, к ее великой досаде, ибо ей требовалось проделать кое-какие манипуляции со сливками и чаем – кому-то налить погуще, кому-то послабее, в зависимости от статуса гостя, – и она не хотела, чтобы посторонние видели ее маленькие хитрости. Молодые мужчины, которым чай храбрости не придал, а ничего более крепкого они еще выпить не успели, по-деревенски конфузливо мялись у двери, даже не переговариваясь между собой; разве что от случая к случаю один из них, должно быть первый зубоскал в компании, шепотом отпускал какое-то замечание, которое остальные встречали взрывом смеха, но в следующее мгновение, опомнившись, затихали и ладонями прикрывали рты, пока те не переставали предательски кривиться, и затем некоторые из них поднимали глаза к потолку, якобы рассматривая балки, – чинно отвлекались от неблагочестивых мыслей. В основном это были молодые фермеры, с которыми Филипп не имел ничего общего; стеснительный и осторожный, он отмежевался от них сразу же, как пришел. Но теперь предпочел бы стоять с ними, нежели беседовать с Нэнси Прэтт, которой ему нечего было сказать. Впрочем, ему мог достаться куда менее интересный собеседник, ибо Нэнси была скромная, уравновешенная молодая женщина, менее склонная хихикать по поводу и без, в отличие от многих более юных девиц. Однако, отвечая ей дежурными фразами, Филипп продолжал недоумевать, чем он оскорбил Сильвию, почему она отказалась пожать ему руку; и эта чрезмерная занятость собственными мыслями делала его не самым приятным собеседником. Нэнси Прэтт, уже несколько лет ходившая в невестах одного моряка с китобойного судна, в какой-то мере понимала душевное состояние Филиппа и не держала на него обиды; напротив, она старалась сделать ему приятное, выражая свое восхищение Сильвией.

– О ней много говорят, – сказала она, – но я никогда не думала, что она столь мила, степенна и благоразумна. Многие девушки, наделенные подобной красотой, только и глазеют по сторонам, желая убедиться, что на них обращают внимание, что они нравятся окружающим; а она, ровно дитя, разволновалась от обилия народа, забилась в темный угол и сидит там как мышка.