мал, а губы – слишком пухлыми, чтобы выглядеть действительно красиво; но теперь, когда он сидел в своей студии, накатывавшие на него волнами чувства, поскольку то один аспект его идеи, то другой охватывали его, придавали привлекательность каждой черте лица. Теперь его лицо было достойно восхищения, которого не заслужили бы и более совершенные лица.

И все же его подтачивал страх – страх столь фантастический, что он даже застыдился, когда подумал об этом, но этот страх все возрастал. Он всегда ощущал, когда писал портреты, что вкладывает в них часть своей индивидуальности. А что произойдет, если он напишет автопортрет во всей своей полноте? Он знал, что думать так неблагоразумно и разрушительно, но страх – страх перед чем-то новым – притаился в потаенном уголке его сознания. Он мог бы поговорить об этом с Марджери – спокойное, улыбчивое отношение жены к его фантазмам всегда приводило к тому, что они испарялись. Однако… Как-то однажды он захотел поговорить с ней о другом своем страхе, однако она отказалась слушать, и он больше не возвращался к этой теме.

Фрэнк посмотрел на свои часы и обнаружил, что приближается время чаепития; он пробыл в студии более двух часов, хотя и не заметил этого. Он встал, чтобы идти, но, прежде чем покинуть комнату, оглядел ее долгим взглядом, чувствуя, что, возможно, смотрит на нее в последний раз… в любом случае, она никогда не будет выглядеть так же.

«Мы всего лишь замечаем изменения, происходящие в нас самих, – думал он, – когда на нас производят впечатления какие-то другие вещи. Когда наши вкусы меняются, мы говорим, что та вещь, о которой мы думаем, прекрасна или уродлива. Но это не так – она остается такой же, какой была всегда. Я не смогу написать эту картину без того, чтобы измениться самому. И что же это будет за перемена?»

Смятая программка и экземпляр «Джекила и Хай-да» остались лежать на столе без всякого внимания. Когда мы пьем свое лекарство, нас не волнует, в какой бутылочке оно находилось, – разве только, как бессмертная миссис Пуллет[22], мы с неясным и задумчивым удовольствием вспоминаем о том, какое количество лекарства мы приняли. Но даже злейшие враги этой милой дамы не нашли бы ничего общего между ней и Фрэнком Тревором.

Глава II

Джек Эрмитадж, хотя и знал, как нам известно, что пора пить чай, набивал свою трубку. Он благополучно завершил это занятие и, усевшись поудобнее, раскурил ее, когда по ступенькам террасы спустилась миссис Тревор и неторопливым шагом направилась в его сторону.

– А где Фрэнк? – спросила она. – Кажется, он собирался посидеть с вами перед вечерним чаем?

– Да, он говорил об этом, – сказал Джек, – но он пошел к себе в студию, чтобы найти там книгу, и до сих пор так и не появился.

– Что ж, полагаю, что он в доме, – сказала миссис Тревор. – Так или иначе, уже пять часов, поэтому пойдемте.

Когда Джек смотрел на миссис Тревор, он часто ловил себя на печальной мысли, что не умеет писать портреты. Она, говорил он сам себе, одна из самых красивых женщин всех времен. Глядя на ее черные волосы, черные глаза, изысканный тонкий нос, не только он, но и многие молодые люди, даже едва знакомые с нею, сожалели, что она решила сменить свою девичью фамилию. Примечательно и то, что, когда знакомство переставало быть мимолетным, сожаление Джека становилось все острее. Фрэнк написал ее портрет, и это была первая работа, которая принесла ему заметную известность. Сам Джек думал, что это и правда лучшая его работа. Как всегда, его друг решился на смелый эксперимент, которые под его рукой всегда были успешны: он изобразил жену в белом – высокая стройная фигура перед большим китайским экраном, а экран этот расписан извивающимися драконами в голубых и золотых тонах – они напоминали пришедших из ночных кошмаров уродливых сущностей. Эксперимент был смел, но, конечно, по мнению Джека, его другу удалось с чудесным успехом выразить как красоту внутреннего мира жены, так и красоту ее тела, – и к тому и к другому не найдешь лучшего слова, кроме как «совершенство». А контраст между этим совершенством и изящными недостатками в ее поразительных глазах делал лицо Марджери, так сказать, более непосредственным. И это выглядело очень красиво, даже торжественно.

Миссис Тревор остановилась на краю гравийной дорожки и подняла теннисный мячик.

– Подумать только – он все это время пролежал здесь! – сказала она. – Как же вы слепы, мистер Эрмитадж!

Джек поднялся и вынул трубку изо рта.

– Парки недобры, – сказал он, имея в виду богинь судьбы. – Вы позвали меня к чаю, как только я зажег свою трубку, а теперь упрекаете меня за то, что я не нашел теннисный мячик, который вы меня даже не просили поискать.

– Я не знала, что он в канаве. Я думала, что он угодил куда-то в цветочную клумбу.

– Да и я не знал, что он в канаве, а то бы поискал его там.

Марджери рассмеялась.

– Мне жаль, что вы не останетесь у нас подольше, – сказала она. – Не хотелось бы, чтобы вы уезжали завтра. Вы уверены, что вам надо уехать?

– Вы слишком добры, но парки по-прежнему остаются недобрыми. Я уже и так отложил отъезд на целую неделю, и все это время мой брат томился в одиночестве в Нью-Куэй.

– Так вы едете в Нью-Куэй? Я не знала об этом. Мы с Фрэнком очень хорошо знаем Нью-Куэй.

Фрэнк был в гостиной, когда они вошли туда, – он давал распоряжения прислуге, чтобы его студия была тщательно выметена и очищена от пыли сегодня же вечером.

– Завтра я собираюсь взяться за новую картину, – коротко заявил он.

Марджери повернулась к Джеку.

– Для меня – никакого тенниса, пока он не закончит. Вы были когда-нибудь у нас, когда Фрэнк пишет? Я не вижу его целыми днями, а мой муж жадно и быстро поглощает пищу и сердится на дворецкого.

Вошел слуга с чайными принадлежностями.

– Заберите большое зеркало из свободной спальни, – сказал ему Фрэнк, – и поставьте в студию.

– Зачем тебе понадобилось зеркало? – спросила Марджери, когда слуга, сервировав стол, удалился.

Фрэнк встал и начал беспокойно ходить туда-сюда.

– Я начинаю завтра, – сказал он, – у меня созрела идея. Я должен ее воплотить. Иначе нечего и браться за живопись. Когда приходит идея, нельзя за нее не браться.

– Но зачем тебе понадобилось зеркало? – повторила вопрос Марджери.

– Ах да, я не сказал тебе. Я хочу написать