портретов изменял меня, и из каждого – я говорю тебе чистую правду – я впитывал нечто от модели. И когда я буду писать самого себя…

– Я полагаю, ты сгоришь, как свеча, – прервал его Джек. – Полное исчезновение восходящего английского художника. А портрет – ну что же? Разве мы будем думать, что это ты? Он будет ходить и разговаривать? В него войдет твоя жизненная энергия?

Фрэнк быстро выскочил из своего кресла и встал перед ним. Его худощавая, высокая фигура выглядела призрачной в лунном полумраке. Он заговорил быстро и возбужденно:

– Это как раз то, чего я боюсь. Я боюсь – клянусь в этом! – многих вещей, касающихся будущего портрета, и ты назвал одну из них. Однажды я начал писать автопортрет – и даже Марджери никогда не говорил об этом, – но вынужден был остановиться. Однако сегодня днем некоторые вещи стали для меня непреодолимы, и я должен попытаться снова. Я плохо себя чувствовал, когда начинал в прошлый раз, и как-то вечером, когда я вошел в студию и увидел свою работу, – а она была закончена более чем наполовину, – у меня возникло внезапное головокружительное чувство: я не мог понять, который здесь я: портрет или человек. Я знал, что нахожусь на пороге чего-то нового и неизвестного, и если я продолжу, то либо сойду с ума, либо отправлюсь прямо на Небеса. А когда я направился к портрету, то увидел – именно увидел, – как он сделал шаг по направлению ко мне.

– Зеркало, – сказала Марджери. – Продолжай, дорогой.

– Я испугался и побежал прочь. На следующий день я вернулся и разорвал портрет на клочки. Но сейчас я стал смелее. Кроме того, смелый я или нет, но я должен сделать это. Я знаю, что многое потерял, не продолжив тогда мою работу, но я не мог. О да, вы можете смеяться, если хотите, но это правда. Вы даже можете сказать, что я потерял лишь то, что теряет всякий, когда боится делать что-то. Этот «всякий» лишается самообладания. «Всякий» не в состоянии снова приняться за то, за что уже брался. Я потерял все это, но потерял и намного большее: я потерял возможность узнать, что происходит с человеком, когда он раздваивается.

– Не будь дурачком, Фрэнк, – внезапно сказала Марджери. – Как может человек раздвоиться с самим собой?

– По меньшей мере двумя способами. Он может сойти с ума или умереть. Осмелюсь сказать, что это не так уж важно, если только человеку удалось сотворить то, что следовало; но это пугало меня.

Независимо от собственного желания, возможно, потому, что страх – самая заразная из всех болезней, Марджери почувствовала холодок, думая о новой работе мужа. Но она овладела собой.

– Когда приходит время умирать, мы умираем, – сказала она, – и тут ничем не помочь. Но все мы можем избежать глупостей, пока живы, по крайней мере, ты можешь, а речь я веду именно о тебе.

Фрэнк вернулся на свое место и заговорил уже спокойнее.

– Я знаю, все это звучит нелепо и абсурдно, – сказал он, – но если я напишу автопортрет так, как я задумал, я вложу в него всего себя. Уверен, это будет прекрасная вещь. Никогда не появится картины, подобной этой. Но говорю тебе – я не в лихорадке, если хочешь, пощупай пульс, – если я напишу ее, а я верю, что смогу, со мной случится нечто. Ты увидишь на ней и мое тело, и мою душу. Но на этом пути сотни опасностей. Я даже не хочу гадать о том, что со мной случится. Более того, я боюсь этого.

И снова на какое-то мгновенье Марджери почувствовала испуг. Страх Фрэнка и та серьезность, с какой он говорил, были очень заразительны. Она призвала на помощь весь свой здравый смысл. Да нет же! Такие вещи не случаются – это невозможно в цивилизованной стране в конце девятнадцатого века.

– Ох, мой милый мальчик, – сказала она, – как же это похоже на тебя – рассказывать нам, что у тебя выйдет прекрасная вещь, что никогда не было и не будет картины, подобной твоей. А еще больше в твоем духе, если после восхитительного начала ты скажешь, что это ужас, и растопчешь картину, зарекаясь, что никогда снова не прикоснешься кистью к холсту. Я полагаю, что все это – часть твоего художественного темперамента.

Фрэнк думал о другом своем страхе, о котором не мог рассказать Марджери, потому что она отказывалась слушать об этом раньше. Он положил ладонь ей на руку.

– Марджери, скажи мне, чтобы я не делал этого, – сказал он с серьезным видом. – Если ты скажешь не делать, я и не стану.

– Мой дорогой Фрэнк, ты только что сказал нам, что сделаешь это непременно. Но зачем я буду говорить тебе, чтобы ты этого не делал? Я думаю, что это будет лучшая вещь в мире… для тебя.

– Ладно, посмотрим. Джек, так ты точно собрался уезжать завтра? Почему бы тебе не остаться, чтобы быть свидетелем?

– Нет, я должен ехать, – сказал Джек. – Но если миссис Тревор пришлет мне открытку или телеграфирует, если у тебя появятся мрачные симптомы ухода на Небеса или в бедлам, я сразу же вернусь – обещаю. Боже мой, как беспокойно я буду себя чувствовать! Достаточно только слов: «Мистер Тревор собирается в бедлам», или: «Мой муж собирается на Небеса», – и я тут же приеду. Но завтра я должен ехать. Меня уже целую неделю ждут в Нью-Куэй. И кроме того, я здесь написал так много берез, что вполне могу услышать: он, дескать, собирается написать все деревья в Англии, точно так же, как Мур[23] написал весь Английский канал[24]. Как я слышал, он начал с Атлантического океана.

Фрэнк засмеялся.

– О да, Мур действительно написал море во всех подробностях. Если предположить, что все морские карты будут потеряны, то насколько полезным окажется его творчество! Можно будет восстановить их по его картинам, настолько они точны.

– На мой взгляд, они все похожи на карту Бельма-на из «Охоты на Снарка»[25], – сказала Марджери, – без малейшего следа земли.

– А что будет, Фрэнк, если ты напишешь несколько сотен миль моря? – с улыбкой спросил Джек. – Полагаю, что одним прекрасным утром тебя найдут утонувшим в собственной студии и определят то место, где ты утонул, глядя на картину, которую ты написал. Но здесь будут некоторые затруднения.

– Он должен быть очень осмотрительным и изображать только мелководье, – засмеялась Марджери. – Уж там-то он не утонет. О, Фрэнк, возможно, твое астральное тело склонно перескакивать из картины в