облезлыми носом и ушами. Незнакомец вскочил в седло, наклонился к ней всем корпусом и устремил на нее холодный взгляд, полный пустой, бездумной злобы, которая никому не угрожает и может терпеливо ждать своего часа. Она круто повернула Грейли и пустила его рысью. Он перескочил через низкую ограду из розовых кустов, через узкую канавку за ней, и пыль проулка лениво поднялась следом за дробью его копыт. Незнакомец легко, свободно скакал рядом с ней, держа ненатянутые поводья в сгибе пальцев, – прямой, элегантный, в темном поношенном одеянии, которое трепыхалось у него на костяке; на бледном лице застыла недобрая, судорожная улыбка; он не смотрел на ту, что ехала рядом с ним. «Да ведь я его когда-то видела, знаю я этого всадника, надо только вспомнить, где мы с ним встречались. Какой же он незнакомец!»

Она остановила Грейли, привстала на стременах, крикнула: «Не поеду я с тобой. Проезжай мимо!» Не задержавшись ни на минуту, не повернув к ней головы, незнакомец проехал дальше. Она чувствовала шенкелями, как Грейли носит ребрами, у нее у самой ребра тоже ходили сильно. «Откуда у меня такая усталость? Когда я наконец проснусь? Но сначала нужно отзеваться как следует, – сказала она, открывая глаза и потягиваясь всем телом. – И плеснуть холодной воды в лицо, потому что я опять разговаривала во сне, сама себя слышала. Разговаривать разговаривала, но о чем?»

Медленно, нехотя Миранда дюйм за дюймом извлекала себя из провала сна, ждала в оцепенении, когда жизнь начнется снова. В мозгу у нее возникло одно-единственное слово, бьющий тревогу набат, который напомнит ей на весь божий день то, что она блаженно забывала во сне, но только во сне. Война, сказал гонг, и она тряхнула головой. Лениво болтая ногами со спадающими шлепанцами, она вспомнила, что на стол к ней в редакции садятся все кому не лень. Каждый раз, как ни придешь, кто-нибудь да сидит на столе, а не на специально поставленном рядом стуле. Сидит кто-нибудь, болтает ногами, глаза бегают по сторонам. Сидит, погруженный в мысли о своих таких важных делах, а сам каждую минуту готов ввязаться в любой разговор. «Почему они не садятся на стул? Вывесить мне, что ли, объявление на нем: “Ради Создателя, садитесь вот сюда!”».

Но не то что вывешивать такое объявление, она даже не хмурилась при виде своих гостей и обычно не замечала их до тех пор, пока они сами не старались попасться ей на глаза, преодолевая ее старания никого не замечать. «В субботу, – думала она, уютно лежа в ванне с горячей водой, – получу жалованье. Это как всегда. Во всяком случае, надеюсь, что как всегда». Ее мысли бродили в тумане непрестанных попыток справиться с осложнениями каждодневной жизни, как-то увязать их, свести концы с концами, потому что возможность выжить, уцелеть, как теперь стало ясно, зависит от цепочки всяческих уловок. «С меня причитается… сейчас посмотрим… жаль, нет бумаги и карандаша… Так вот, допустим, если я даже внесу сейчас пять долларов на заем свободы, то дальше не вытяну. А может, ничего, вытяну? Жалованье восемнадцать долларов в неделю. Столько-то за жилье, столько-то на еду, и надо бы еще купить кое-что, долларов так на пять. Останется двадцать семь центов. Ну что ж, пожалуй, вытяну. Нет, успокаиваться рано. Вот я и не успокаиваюсь и ломаю себе голову. А как дальше? Двадцать семь центов. Не так уж и плохо. Чистый доход. И вдруг мне прибавят жалованье, повысят до двадцати, тогда у меня будет оставаться два доллара двадцать семь центов. Но до двадцати прибавлять никто не собирается. Скорее всего, выгонят, если я не куплю займа свободы. Да нет, вряд ли. Надо спросить Билла. (Билл заведовал отделом «Городские новости».) Может быть, эта угроза просто шантаж? По-моему, даже члену комиссии Лоска[4] такое даром не пройдет».

Вчера с двух сторон от ее машинки болтались две пары ног, туго втиснутых в тесные брючины из темного, видимо, дорогого материала. Она еще издали заметила, что один из этих типов староватый, другой помоложе и у обоих какая-то несвежая значительность в облике, как бы взятая напрокат в одном и том же заведении. Оба они были на вид такие сытые, и тот, что помоложе, щеголял маленькими квадратными усиками. Как бы там ни было, но дело, с которым они пришли, явно не предвещало ничего хорошего. Миранда кивнула им, подвинула себе стул и, не снимая ни шапочки, ни перчаток, точно в спешке, протянула руку к пачке писем и к стопке бумаг, отпечатанных на машинке. Те двое не двинулись с места, шляп тоже не сняли. Наконец она сказала им:

– С добрым утром, – и спросила, не ее ли они ждут.

Мужчины сползли со стола, оставив на месте несколько смятых страниц, старший осведомился, почему она не покупает облигаций займа свободы. Миранда пригляделась к нему, и впечатление от этого человека осталось у нее неважное. Одутловатое лицо, толстые губы, глазки маленькие, тусклые, и Миранда удивилась, отчего это все, кого отобрали для работы на войну дома, почти все такого пошиба. Он может быть кем угодно, подумала она: антрепренером гастролирующих эстрадников, учредителем дутой нефтяной компании, бывшим содержателем пивной, рекламирующим новое кабаре, продавцом автомобилей – любым деятелем любого сомнительного предприятия. Но теперь он стал патриотом из патриотов, теперь он работает на благо страны.

– Послушайте, – спросил он ее, – а вам известно, что сейчас идет война?

Неужели ему нужен ответ на такой вопрос? «Спокойно! – скомандовала себе Миранда. – Этого следовало ожидать. Рано или поздно это случается. Не теряйся». Человек погрозил ей пальцем.

– Ну так как, известно или неизвестно? – повторил он, точно добиваясь ответа у заупрямившегося ребенка.

– Да, война! – подхватила Миранда тоном выше и чуть ли не улыбнулась ему. Это уже у всех вошло в привычку, это получалось как-то само собой, и, когда приходилось слышать или произносить такие слова, губы раздвигались в мистической, возвышенной улыбке. C’est la guerre[5]. Так даже лучше, независимо от произношения, и каждый, каждый раз надо было пожимать плечами.

– Да-с, – ядовито проговорил тот, что помоложе, – война.

Испуганная его тоном, Миранда встретилась с ним глазами; взгляд у него был поистине безжалостный, поистине пронизывал холодом, такой можно встретить только в безлюдном переулке позади наведенного на тебя пистолета. Выражение этих глаз на минуту придало осмысленность его лицу, в общем-то совершенно неприметному. Такие лица бывают у людей, занятых делами, для них посторонними.

– Идет война, и некоторые люди покупают облигации займа свободы, а других это будто и не касается, – сказал он. – Вот о чем речь.

Миранда нервно сдвинула брови