В администрации Ельцина скоро осознали необходимость наличия идеологии, потому был объявлен розыск национальной идеи. Поиски ничего не дали, что стало скверным знаком для молодого либерального режима. Не объединять же народ вокруг идеи паразитарной приватизации и челночной торговли? А других мобилизующих идей не оказалось. Отражением идеологической нищеты стала культура и язык, в частности.

Словообразование тоже может свидетельствовать о состоянии общества. В 1990-е годы основными источниками новых слов в русском языке стали англицизмы и блатной жаргон. Причем они вытесняли даже, казалось бы, устоявшиеся слова: устройство — девайс, испытание — тестдрайв, представление — шоу, застройщик — девеловепер, образ — имидж, послание — мессидж, подбор актеров — кастинг, организатор — промоутер, содержание — контент и т. д. Получили распространение фирмы с английскими названиями, написанные русскими буквами, вроде крупной кинопрокатной фирмы «Сентрал партнершип», то есть очередные вариации московского с нижегородским.

Раньше в состав русского языка чаще всего входили иностранные слова, не имеющих аналогов, хотя при желании создавались новые слова: самолет, пароход, паровоз… Ныне такое словообразование — дело практически невозможное. Конечно, Россия, как страна проигравшая войну, естественно, заимствует многое у победителей, но надо ведь и меру знать! Одно дело заимствовать технологии, как сделала побежденная Япония, другое дело коверкать национальный язык.

Язык слабеет под иностранным напором, потому что слабеет сама нация. Вот образчик засорения языка. Из выступления озабоченного состоянием российской культуры интеллигента: «Издательство имярек обратилось в Министерство печати с просьбой помочь с изданием "Антологии английского нон-фикшна"».

Нон-фикш — это что за жанр поэзии? Его не знали ни Блок, ни Есенин, ни поэты советской поры. Такого жанра нет. Это англицизм безотносительно к устоявшимся литературоведческим терминам. Кажется не за горами время, когда искусствоведы будут изъясняться примерно так: «У Достоевского больше драйва, чем у Толстого. Потому что в нарративах Федора больше приколов, чем у Льва». (В подражание американцам из обращения активно изымаются отчества).

Словообразование указывает, какие именно экспансионистские силы доминируют в обществе. Криминализация общества естественным образом отразилась на языке. Уголовно-жаргонное слово «мент» стало общеупотребительным, даже на государственном телевидении. Точно так же словарь литературного русского языка пополнили такие жаргонизмы из уголовного мира, как «разводка», «лох», «забить стрелку», «беспредел», «кайф».

Закономерной стала тенденция узаконивания мата в качестве составной части литературного языка. Была проведена целая кампания за признание мата в литературе. Дело зашло так далеко, что, в качестве контрмеры, был принят закон против употребления мата в средствах массовой информации. Либералы, естественно, выразили свое недовольство таким ограничением «свободы». В ход пошли даже демагогические приемы. Московский журнал «New Times» (показательное название для российского журнала) в 12 номере за 2012 год в статье «Памяти русского мата, осмысленного и беспощадного» обратился с открытым письмом к депутатам Государственной Думы, где, как сказано в предисловии, оно «рассказывает о всемирно-исторической роли обсценной лексики и напоминает, как советские редакторы боролись с Пушкиным». Иной читатель подумает, будто Пушкин использовал мат в «Евгении Онегине» и «Руслан и Людмиле», да цензура не пропустила «обсценную» лексику.

Возникает вопрос: откуда такая устойчивая тяга к темным сторонам жизни, когда «подполье» и «изнанка» являются источниками вдохновения и руководством к действию, которые в представлении деградантов и есть сама жизнь, лишь подавляемая обществом? Устоявшиеся вековые нормы социально-культурной жизни для них не только малоинтересны, но и вызывают (иногда инстинктивное) неприятие. Много внимание уделил этому феномену Л. Гумилев, называвший деградантов субпассионариями. Он объяснял активность субпассионариев следствием переходом этноса в стадию повышенной социальной энтропии. И некогда оттесняемые на периферию социальной жизни субпассионарии, начинают брать верх и навязывать остальному обществу свои нормы поведения и морали (вернее антиморали), пока не погубят этнос. Эта гипотеза вьнлядит на сегодняшний день довольно убедительной, однако если посмотреть историю отдельных стран (Франции, Германии, Италии, Польши, Китая), то увидим, что влияние деградантов могло возрастать, приводить к крушению режима и даже государства, после чего следовал новый энергетический подъем. Однозначной линейной эволюции «подъем-расцвет-упадок — смерть» не наблюдается. Можно указать на хрестоматийный пример — книгу О. Шпенглера «Закат Европы», изданную в 1918 году, хоронившую Европу. А уж сколько раз предрекали закат европейской цивилизации русские мыслители, в том числе такие крупные, как Герцен, Достоевский, Бакунин, К. Леонтьев — не счесть. А вот что писал известный нидерландский культуролог И. Хейзинга в книге «Тени завтрашнего дня», изданной в 1935 году: «Мы живем в каком-то безумном мире. И мы это знаем. Ни для кого не было бы неожиданностью, если всеохватывающая одержимость взорвется однажды неистовством, из которого бедная Европа вынырнет отупевшей и поглупевшей; при этом моторы всё так же работали бы и флаги всё так же реяли, но дух отлетел бы. Повсюду — сомнения в прочности общественного устройства, в котором мы существуем, смутный страх перед ближайшим будущим, чувство упадка и заката нашей цивилизации».

Вторая мировая война, вроде бы, подтвердила страхи Хейзинги, но Европа не погибла, а после войны очень даже бодро рванула вперед. Так что приход «субпассионариев» не есть невозвратная тенденция. Только для очищения обществу требуется мощная, нередко кровавая встряска.

В одном И. Хейзинга был прав на сто процентов, когда в той же книге писал: «Чтобы цивилизация была спасена, чтобы она не канула в вековечное варварство, но, сохранив высшие ценности, которые являются ее наследием, перешла в новое и более устойчивое состояние, ныне живущему поколению необходимо полностью отдавать себе отчет в том, насколько далеко зашел распад, который ей угрожает».

Чтобы уяснить угрозу, необходимо понять причины, по которым пассионарии (и общество) уступают поле деятельности деградантам. Еще в античности выяснилось, что увеличивающиеся границы свободы одновременно увеличивают поле риска — риска деградации. Ведь свободу получают не только конструктивные, но и деструктивные силы. Поэтому общество инстинктивно сопротивляется нововведениям, если они вступают в противоречие с апробированными нормами. Так, афинские граждане предпочли казнить свободомыслящего Сократа, обвинив его в развращении молодежи, но не рисковать идейной стабильностью.

Культурные нормы (куда входит мораль и этика) — это не просто запреты и регуляторы, а механизмы самосохранения социума. Их подтачивание и тем более разрушение оборачивается обязательной «платой за свободу», которую этнос может не выдержать. Многое, если не все зависит от размеров социального энерговоспроизводства. Деграданты, опять же инстинктивно, направляют свою усилия в эту сферу, стремясь перехватить функции «производства» моральных и культурных норм для социума. Если эти усилия оказываются успешными, общество начинает распадаться. Этот процесс получил точное и емкое название — декаданс (упадок).