Но такой реакции ни я, ни Гришка не ожидали. Мама, которая пришла с работы, не то что испугалась. Ее лицо помертвело так, что ей самой впору было становиться героиней рассказа.

Бабушка осела на стул.

Мама белыми губами прошептала:

– Гепатит… – И бросилась звонить подруге в инфекционную больницу.

Начался очередной хапарай. Плач, сборы, звонки, крики. Мой рев, что все в порядке, никто даже не слушал. Слезы оставляли дорожки, которые я размазывал грязными руками. Гепатит на моем лице плавно превращался в запущенный цирроз печени.

Короче, когда разобрались, на Гришкиной заднице дядя Моня изобразил очередной этюд в багровых тонах. Мне тоже досталось по полной программе.

А Воинова-стрит тем временем окутали не уступающие лондонским ленинградские туманы. Городу были удивительно к лицу промозглые сумерки. Они сглаживали морщины на когда-то холеном лице, вылепленном по высочайшим европейским стандартам. Город смущался и терялся при ярком солнечном свете, который только подчеркивал трещины в стенах и выбоины на асфальте. Он стыдился вонючих помоек и загаженных задних дворов продовольственных магазинов. Под покровом ночи он становился еще краше – зрелой, полной достоинства красотой – и свысока смотрел на разрастающиеся новостройки, как умудренная опытом мать смотрит на впервые выведенных в свет дочерей. Новые районы были тоже хороши собой, но одинаковы и немного банальны, как восемнадцатилетние девицы.

И город с нетерпением ждал густых туманов, опускавшихся на покатые плечи мостов, часа, когда зажигались свечи ростральных колонн и волны Невы касались гранитного парапета и с шорохом бального платья откатывались назад, чтобы через несколько секунд снова накатиться в вечном движении. Те туманы были верным признаком приближающейся ленинградской весны.

Кто такие экснострисы? В переводе с латыни ex nostris означает «из наших».

Например, вы сидите в очереди к зубному врачу или гинекологу и читаете фамилии: Кельмансон, Коган, Зельдман, Фишельсон и Иванов. Тут вы тихонько наклоняетесь к соседу и шепчете на ухо:

– Как вы думаете, Иванов – тоже экснострис?

Сосед в ответ пожимает плечами. Впрочем, когда вы входите в кабинет, то понимаете, что доктор Иванов, у которого маска не может прикрыть выдающийся профиль, конечно же, экснострис, просто с фамилией не повезло. Что ж, бывает…

* * *

Итак, в очередной раз семья собралась за обеденным столом. За экстренным семейным советом из-под потолка ехидно наблюдал падший ангел. И все-таки я до сих пор уверен, что был он на моей стороне.

Говорят, что у евреев ангелов не бывает. Может быть, они просто не безмятежные и белокрылые, как зажравшиеся чайки, а ангелы-воины, заматеревшие в многовековых битвах, горевшие на кострах, с опаленными крыльями, в крови и пепле, мятежные и покорные, страдающие и сильные, как и всюду, воюющие за свою территорию и правду и где-то там, на небесах, готовящие наш последний исход? И когда однажды я устану бороться, то легка и беспечна будет моя дорога туда, где за столом, покрытым красной клеенкой, меня будут ждать те, кого уже приютил мой мужественный падший ангел.

А пока в квартире на улице Воинова коротенечко обсудили вопрос «Кто виноват?» и, не достигнув консенсуса и в очередной раз переругавшись, перешли к основной повестке дня: «Что делать?»

Точнее, что делать, было понятно: занять меня так, чтобы на глупости не осталось времени.

Вот, например, Гришку попытались определить в драмкружок. Руководительница Вера Борисовна сначала обрадовалась. В кружке были одни девочки, и Гришке светили все ведущие роли. Но, увы, стать звездой он не успел: быстро зарвался и сорвал спектакль по произведению Чуковского «Муха-Цокотуха». Доверена ему была важная роль ведущего. Зал, в отличие от педсостава, на ура принял его несколько вольную интерпретацию оригинала:

– Бляха Муха-цокотуха…

Сорвав спектакль, но завоевав приз зрительских симпатий, Гришка был с позором изгнан из студии, а через несколько лет и из школы. Не помогла даже группа поддержки в лице учителей пения, рисования и физкультуры. Приговор – ПТУ и потом служба в рядах славной Советской армии – обжалованию не подлежал. Но это потом, а пока меня, по мере возможностей, старались изолировать от его пагубного и разлагающего влияния.

Дебаты продолжались всю пятницу. Были и мои слезы, и заверения, что больше никогда-никогда, и папины с дедушкой прибаутки, за которые им влетало больше, чем мне. Теперь-то я понимаю, что они по-военному переводили огонь на себя.

А тем временем наступила столь желанная для евреев суббота. Отмечать шабат я был приучен с раннего детства, правда, не совсем в соответствии с древними традициями и талмудом. Утром в субботу мы всегда ходили в простую русскую баню.

* * *

Хоть квартира у нас была и графская, ванной комнаты в ней не имелось, и мы отправлялись в знаменитые бани на улице Чайковского.

К серому старинному особняку поутру стекались ручейки жаждущих субботнего омовения жителей Фурманова и Пестеля, образуя заторы перед входом, застревая в дверях с многострадальными тазиками, завернутыми в газетные передовицы, и стегая друг друга по лицу осыпающимися вениками.

До определенного момента я ходил в баню с мамой и бабушкой, не стесняясь ни своего голого тела, ни чужих стыдных и пышных форм. Да и меня, похоже, не замечали.

Вокруг белели задами и животами абсолютно голые бабы, смачно плюхались на каменную скамейку, намыливались во всех местах и потом поливали себя водой из шайки.

Но однажды около меня, стоящего в полный рост в тазике, остановилась девочка примерно моего возраста и стала с интересом меня разглядывать. И тут, покраснев от чистых до скрипа волос до самых по-детски гладких пяток, я впервые отчаянно осознал свою наготу. С тех пор я категорически отказался ходить в баню с женщинами и после короткого недельного инструктажа был доверен папе и дедушке.

С этого момента поход в баню стал для меня праздником, и я ждал его больше, чем религиозный еврей субботней молитвы.

И если театр, как известно, начинается с вешалки, то баня начинается с гардероба. Там царствовала гардеробщица со странным именем Зоя-Жора.

Зоя была дама крупная. Грузно поворачиваясь среди своих вешалок, она с достоинством принцессы Монако принимала нехитрую одежду и брезгливо швыряла номерки на затертый прилавок. Естественно, у нее можно было разжиться и пивом, и мылом, и, конечно, «маленькой». Этой королевы Чайковских бань побаивались, с ней всячески заигрывали.

Однажды, когда она опрометчиво наклонилась за упавшим номерком, отклячив достойный тыл, стоящий перед нами хлипкий мужичонка, плотоядно облизнувшись, простонал: