и прижимает мокрые ладони к лицу, к щекам… И отшвыривает в угол пропахшую гарью и смертью рубашку — запах всё равно не уходит, даже после того, как она плещется над тазом. Въелся в волосы, в кожу, в стены внутренней опустевшей крепости.

Позже, уже ночью, она поднимается к себе. В настольной лампе светится желчь мантикоры — нужно закрыть, потому что по стеклу змеятся окрашенные в алый языки пламени, и от этого кажется, что в комнате горит живой огонь…

Слишком много огня сегодня. Гриз стоит, прижимаясь лбом к треснутому оконному стеклу, как к успокаивающе-холодным льдинкам.

В крепости был пожар, и улицы теперь затихли в трауре — ждут прощальных песен. И из окон города — чёрные дымы, и в воздухе пепел.

Будет утро, — пытается сказать себе Гриз. И дома в крепостях отстроят. Тех, кто ушел, нужно оплакать — и потом встать. Это просто ночь после пожара, но уже всё, ты слышишь? Будет опять утро, и ты встанешь из пепла. Как феникс.

Гриз поворачивает лицо, чтобы прижаться к стеклу теперь щекой. Уговоры не действуют, комната плывёт в глазах, шаг — упадёшь, но не на пол, а в жидкую черноту, которая так близко, которая забрала сегодня не только Йенха…

Воздух словно сгущается, пропуская длинные пальцы, легко смахивающие маленькое пятнышко крови, которое притаилось чуть ниже виска.

— Ты испачкалась, аталия.

Дом предает хозяйку: не скрипит под шагами врага. Рассохшиеся половицы несут бережно, двери послушно раскрывают объятия, петли, которые она не смазывает специально, прижимают невидимые пальцы к невидимым губам. Тсс, — шепчут двери, стены, воздух. Смерть должна приходить бесшумно. Являться из ниоткуда: в белом.

— Убирайся.

Какими словами можно прогнать смерть? Вышвырнуть из-за плеч, разорвать круг белизны и пустоты, обратить в прах пальцы, непринужденно вырисовывающие бабочек на ее плечах, вернуть в мысли легкость сквозь пламя и кровь, еще стоящие перед глазами?

Рядом со смертью тяжко дышать, хочется закрыть глаза. Закрыть, чтобы не встретиться взглядом со светло-голубым льдом в оконном стекле, сжать губы — и ждать, что тебя коснется леденящее дыхание…

По виску скользит горячий шепот, соскальзывает, касается щеки отзвуком огня виверния.

— Знаешь, чего мне иногда хочется? Швырнуть тебя на труп очередной зверушки. Разорвать одежду. И брать, пока ты не перестанешь кричать. Ты никогда не замечала, что судороги смерти и судороги наслаждения похожи, аталия?

— Ты чокнутый извращенец, Нэйш. Однажды…

Он отвечает смешками. А может, поцелуями: одно перерастает в другое, и отзвуки огня предательски прорастают в кровь, выдохи становятся короткими и жгучими. Ладони замирают на ее бедрах, словно музыкант готовится отпустить свои пальцы гулять по струнам, губы неспешно спускаются вдоль шеи: медленно, не пропуская ни одной точки.

— Возбуждает, правда? Ни к чему притворяться, аталия. В конечном счете, все мы — бестии. Инстинктами не следует пренебрегать. Они могут навредить, не спорю, если с ними не совладать. Но если поставить животную сущность к себе на службу и выпускать в определенные моменты — это очень даже…

— Есть хищники, которых нужно держать в клетке. То, что нельзя приручить.

Хищник, которого нельзя приручить, тихо смеется в волосы Гриз, расстёгивая ее рубашку и спуская с плеч. Пальцы медленно начинают выводить вступление по ее коже — и она ждет боли…

Но руки смерти нежны и невесомы. Только кончики пальцев напитались огнем — с чего все взяли, что они у убийц пропитаны холодом? — и теперь без устали переливают его под кожу. Грудь, живот, бедра, плечи…

— Слабые точки есть у всех, разве нет?

Она прикрывает глаза — все силы уходят, чтобы не дышать, потому что с воздухом из груди вырвутся постыдные всхлипы. Темнота и бездна за спиной, полная насмешливым шепотом, и время перестает существовать, каждый рваный выдох уносит в никуда пласты настоящего и прошлого, и если ступить — шаг унесет на месяцы, может, на годы. Бездна тянет упасть в нее, услужливо высвобождает тело от ткани, у бездны пальцы, пропахшие смертью, и вкрадчивый, полный скрытого безумия шепот.

Сумасшествие заразительно, думает Гриз, чувствуя, как бездна закутывает в себя и влечет, влечет… Я не должна была с самого начала… я не должна была тогда, год назад.

И делает шаг.

В жаркую бездну наслаждения.

В прошлое — становясь на год (на жизнь?) моложе и наивнее.

Большой заказ, со сбежавшими из частного зверинца грифонами. Хозяйка пригласила их на застолье по поводу «дорогих малюток» (каждая из малюток была выше хозяйки), и весь проклятый вечер Гриз не могла отделаться от взгляда Нэйша, и чувствовала себя хуже, чем после того, как ей пришлось останавливать эту невесть почему взбесившуюся стаю, хуже, чем после тоников Аманды, хуже, чем после объяснения с престарелым и выжившим из ума хозяином поместья (тот выжил из ума еще больше, когда увидел одного из самцов грифонов, который по недоразумению вылетел не на Гриз, а на Нэйша). Чувствовала себя — бабочкой, измотанной долгими попытками избежать сачка.

Она так и не смогла потом вспомнить — что ей налили в бокал и выпила ли она хоть глоток, или была пьяна одной водой, усталостью и голодом, струившимся оттуда, из угла.

Когда он поднялся за ней в отведенную ей комнату — ступеньки, половицы и дверь впервые сговорились и предали, а подлый камин обеспечил уютное потрескивание, почти заглушившее шепот, запутавшийся в ее волосах.

— Сколько мужчин у тебя было, аталия?

— Один, — соврала она, потому что был не один мужчина, а один раз — единственная ночь, потому что мужчина тоже был единственным, потому что иначе было нельзя и потому что…

— Жаль, — шепнул он, забираясь ей под одежду, — я хотел быть у тебя первым. Мне нравится быть первым, наверняка ты это уже заметила.

Он и без того был первым, потому что тот так не делал, и вообще, так не должно было быть, она пролистывала все эти любимые романы Уны со снисходительной усмешкой, она старалась не вспоминать о своей первой ночи, а то, что творил он — было невозможно, неправильно, безумно. Молчать, — приказала она себе. Не давать прорваться просьбам или стонам, не показывать ему… ничего ему не показывать.

Дыхание предавало: оно заканчивалось, и слова упрямились: не хотели появляться на свет.

— Зачем тебе…

— Чтобы показать тебе, что такое наслаждение, аталия. Почему ты думаешь, что знание уязвимых точек может помочь только убийству?

Как можно прогнать от себя смерть? Надавать пощечин? Закричать и затопать ногами?

За год она сотню раз задала себе вопрос — почему позволила ему тогда подтолкнуть