Однако Уоллес постоянно и страстно продолжал искать свою собственную жизненную силу, некую вариацию эмоции, которую он переживал, когда кричал из окна: «Обожаю это место!», и особенно это касалось интеллектуальной жизни. Таким образом, даже в разгар борьбы с депрессией тем летом, он одновременно взращивал новую страсть: сочинительство.

«Возможно, многие виды искусства обладают такими магическими вещами, – объяснял Уоллес в ток-шоу Чарли Роуза в 1997 году. – В какой-то момент возникает некое примирение, чувство общности между мной и мной. Это чувство невозможно испытать никаким иным способом». В 1983 году, однако, он описывал Костелло свои трансцендентные чувства намного проще: «Я не чувствую стула под своей задницей». Для Уоллеса сочинительство несло в себе надежду и для исключительной связи, и для отсрочки боли, которую он ощущал каждый миг своего существования.

«В какой-то момент той осени, читая и сочиняя, я обнаружил “щелчок” и в литературе тоже, – сказал Уоллес в интервью Маккаффери. – Это было настоящее счастье, когда я перестал испытывать “щелчок” от математической логики, но начал получать его от беллетристики».

Дома, второй раз покинув Амхерст, он написал короткий рассказ о душевнобольном студенте, бросившем колледж. В этом рассказе под названием «Планета Триллафон – неизменно Плохая Штука» герой страдает от Плохого, понятия, к которому Уоллес постоянно возвращается в своей прозе, называя депрессию собирательным термином, чтобы выразить фрустрацию неявно, мягко, создав настроение при помощи простого именования. «Так работает это Плохое: у него особенно хорошо получается нападать на ваш защитный механизм, – пишет Уоллес. – Единственный способ сражаться против Плохого или уйти от него заключается в том, чтобы просто думать иначе, сомневаться и спорить с самим собой. Просто изменить способ восприятия, ощущения и обработки материала. Но для этого вам нужен ваш разум, ваши серые клеточки, и атомы, и умственные способности, а в конце концов – ваша личность, но это именно то, что Плохое делает вас слишком больным для нормальной работы. Именно так: делает больным. Оно делает вас больным так, что вы не можете выздороветь. И вы начинаете думать об этой довольно порочной ситуации, и вы говорите себе: “Эй, парень, черт побери, как Плохое смогло это сделать?” Вы думаете об этом изо всех сил, поскольку это в ваших интересах, – а потом вас внезапно осеняет: Плохое может сделать это с вами потому, что вы сами и есть Плохое! Плохое – это вы».

Уоллес опубликовал этот рассказ в студенческом журнале «Амхерст Ревю» после возвращения в колледж в январе 1984 года. В тот год сочинительство стало первостепенным для него, более продуктивным способом, которым Дэвид поглощал и выражал свою безудержную энергию.

«То, что он говорил на занятиях и когда просыпался, так и лилось потом со страниц, и еще были другие ситуации, когда он помогал мне с моими сочинениями, – все это позволило мне понять, со всей очевидностью, что он здесь в своей среде, – говорит Колмар. – Он был “заземлен”. Но в то же самое время испытывал некоторую робость, застенчивость – “застенчивость”, пожалуй, верное слово. Я не часто использую это слово. Но Дэвид, определенно, не хвастался».

В тот последний год в Амхерсте, твердо решив стать писателем, Уоллес начал писать дипломную работу, которая вылилась в роман под названием «Метла системы» (The Broom of the System). Это была история молодой женщины, Ленор Стоунцифер Бидсман, чья пра-прабабушка, будучи ученицей Витгенштейна, сообщила: «Все, что реально существует в моей жизни, это то, о чем можно высказаться».

«Метла системы» была еще одной попыткой Уоллеса поиграть в слова, его дань Витгенштейну. Теория картин языка, изложенная в «Трактате» австрийского философа, – это слова, похожие на маленькие образы, взаимно однозначные представления опыта; в конце концов они захватывают нас в ловушку наших собственных личных слов, и мы никогда не можем быть уверены, строит нам язык мост или тюрьму. Вкратце, Уоллес определяет: «Вы ищете солипсизм».

К Витгенштейну Уоллес относится с особым почтением. Причина, скорее всего, заключается в решении Витгенштейна о невозможности жизни с таким окончанием: «Он понял, что отсутствие завершения может быть ужаснее солипсизма». Когда это осознание пришло, Витгенштейн развернулся на сто восемьдесят градусов: в «Философских исследованиях» он доказывает, что язык – это единственная возможность, если он функция взаимоотношений между людьми, если он «зависит от человеческого общества». Как указывает Уоллес, этот подход все еще не решает проблему того, что мы не можем знать, имеем ли мы в виду те же самые образы, когда говорим о них, хотя «мы по крайней мере собрались здесь вместе».

Уоллес также обнаружил, что идея о существовании только лишь личности – ничто больше не может быть познано или постигнуто вне личности – является отвратительной: и с философской точки зрения, и с личной. «Из жизни самого Дэйва пророс этот ужас солипсизма, своего рода пожирающий бог, – говорит Костелло. – Здесь главный герой скорее солипсизм. Это штука, которая периодически появляется и атакует, солипсизм как вирус. Дэйв бы ужасно озабочен изображением ощущений человека, попавшего в лапы такого – и, конечно, само изображение явилось ответным ударом, актом самозащиты. Это одна из причин, по которой его работа была мне так интересна: само описание действия и описание для назидания читателя, как добиться самозащиты… Я думаю, в определенные моменты его сочинения, скажем так, светились чувством уверенности, что мы добьемся, что нас ждет победа. В другие моменты – нет. Но нет сомнений в том, с чем он пытался бороться».

Уоллес закончил Амхерст с отличием за диссертацию по философии и литературе: его «Метла системы» получила «А» с плюсом.

На следующий год он отправился в Университет Аризоны, чтобы учиться по программе магистратуры изящных искусств, со специализацией по литературному творчеству.

«Программа изучения поэзии здесь просто грандиозна. Большинство студентов – их стихотворения пробирают до печенок, так хороши. Беллетристика в диапазоне от чудовищной до подлинно, истинно превосходной, – заметил Уоллес на аудиозаписи, которую он сделал для старых товарищей по Амхерсту вскоре после приезда. – Я имею в виду, здесь есть люди, которые много печатаются и уже выиграли национальные награды и тому подобное. И профессора, которые, в общем и целом, прекрасные. Поэтому мне тут нравится».

Однако настроение Уоллеса больше характеризует тот факт, что при упоминании имени Кори Вашингтона (одного из тех, кому он адресовал пленку) у него из глаз брызнули слезы: «Да уж, парни, достаточно сказать или подумать о Кори, и я немею, – честно признавался Уоллес. – Мне всегда трудно говорить о чувствах».

Весной первого года обучения в университете, изо всех сил старался успокоить, вылечить свой разум, Уоллес попросил родителей приехать к нему в Аризону. Когда они приехали, то поместили Уоллеса в психиатрическое отделение местной больницы, где он провел несколько недель. Именно там Уоллесу впервые прописали нардил, антидепрессант предыдущего поколения. Этот препарат быстро помог стабилизироваться; Уоллес продолжал принимать это лекарство, с одним небольшим перерывом, более двух десятилетий.