Несмотря на свое волнение, кикуйю проявили к гостям гостеприимство. Солист-танцор пригласил их в круг, где они в глубоком молчании заняли надлежащие места, после чего танец возобновился. Однако теперь все уже было не так, как прежде, в воздухе висела угроза. Барабаны застучали громче, в ускоренном ритме.

Если бы нгома продолжилась, мы бы стали свидетелями невероятных подвигов: кикуйю и маасаи не удержались бы и стали бы хвастаться друг перед другом своим мастерством танцоров. Однако до этого не дошло: иногда даже при наличии доброй воли с обеих сторон дело просто не может кончиться миром.

Не знаю, что конкретно произошло, только круг танцующих внезапно содрогнулся, распался; кто-то взвизгнул — и в считанные секунды вся площадка превратилась в скопище мечущихся людей. Я только и слышала, что звуки ударов и падающих тел. В воздух взмывали копья. Все повскакивали с мест, даже мудрые старухи в центре: те залезли на кучи хвороста, чтобы ничего не упустить.

Когда волнение улеглось и толпа рассеялась, я обнаружила, что стою в самом центре событий, посередине небольшого свободного пятачка. Двое стариков нехотя объяснили мне суть происшествия: маасаи нарушили-де законность и порядок, вследствие чего одному маасаи и троим кикуйю нанесены тяжелые ранения — по выражению стариков, они были «разрублены на куски».

Мне было торжественно предложено зашить боевые раны. В противном случае придется иметь дело с «селикали» — властями. Я спросила у одного из стариков, что конкретно отрезано у сцепившихся, и получила гордый ответ:

— Голова!

Как настоящий африканец, мой собеседник не мог не сгустить краски.

Тут я увидела Каманте: он торопился к месту происшествия со штопальной иглой, длинной ниткой и моим наперстком. Я все еще колебалась. Мне на помощь пришел старый Авару. За семь лет, проведенных за решеткой, он освоил портновское ремесло и использовал любую возможность, чтобы попрактиковаться. Сейчас он вызвался заштопать раны, и интерес присутствующих мгновенно сосредоточился на нем.

Он сумел привести раненых в порядок, да так ловко, что они скоро поправились. Сам он впоследствии всячески рекламировал свое достижение, хотя Каманте доверительно поведал мне, что об отрезанных головах речи все-таки не шло.

Присутствие на плясках маасаи было противозаконным, поэтому нам пришлось долго прятать раненого маасаи в хижине, в которой обычно ночевали черные слуги моих белых гостей. Поправившись, маасаи скрылся, не удосужившись поблагодарить Авару. Видимо, маасаи чувствует себя оскорбленным, когда кикуйю ранят и исцеляют его.

Когда под конец той ночи я вышла, чтобы осведомиться о состоянии раненых, костры еще продолжали тлеть, несмотря на проблески утра. Вокруг них топтались молодые кикуйю, втыкая в пепел палки под предводительством дряхлой старухи, матери Вайнайны. То был сеанс колдовства, предназначенный, наверное, для того, чтобы помешать маасаи добиваться взаимности у девушек кикуйю.

Нгома были традиционными туземными празднествами. Со временем знакомых мне танцоров сменили их младшие братья и сестры, потом — сыновья и дочери.

Однако бывали у нас и гости из дальних стран. Муссоны дуют из Бомбея, оттуда же прибывали на кораблях мудрые и опытные старики, заглядывавшие на ферму.

В Найроби жил крупный лесоторговец-индус Холейм Хуссейн, с которым я имела дело, когда только начинала расчищать от зарослей мои земли. Он был ревностным мусульманином и дружил с Фарахом. Однажды он явился ко мне с просьбой принять шейха из Индии. По словам Холейма Хуссейна, шейх пересек море, чтобы проинспектировал паству в Момбасе и Найроби; паства хлопотала, оказывая ему хороший прием, и не придумала ничего лучше, чем устроить для него посещение моей фермы. Согласна ли я?

Услыхав о моем согласии, Холейм Хуссейн открыл, что ранг и святость старика столь трепетны, что он не станет есть пищу, приготовленную в сосудах, к которым когда-либо прикасались неверные. Впрочем, поспешно добавил он, это не моя забота: мусульмане Найроби сами приготовят для него еду и пришлют шейху, а моя обязанность сводится к тому, чтобы позволить ему вкусить яства под моей крышей. Я согласилась.

Холейм Хуссейн все не унимался, хотя теперь ему было несколько не по себе. Есть еще одна небольшая загвоздка — всего одна! Повсюду, где бы шейх ни появился, ему, согласно этикету, должен вручаться подарок; в таком доме, как мой, это никак не меньше ста рупий. Впрочем, и об этом мне не придется заботиться: деньги соберут мусульмане Найроби, а мне всего и останется, что вручить их ему.

— Поверит ли шейх, что подарок исходит от меня? — спросила я.

На это Холейм Хуссейн не сумел ответить; порой цветные не дают ответа на ваш вопрос, даже если от этого зависит их жизнь.

Сначала я отвергла предназначенную мне роль, однако стоило мне взглянуть на обескураженных Холейма Хуссейна и Фараха, только что светившихся радостью, как я поступилась гордостью и решила, что позволю шейху думать все, что ему заблагорассудится.

В день визита я, совсем забыв о близящемся событии, поехала в поле, чтобы испытать новый трактор. За мной был послан Тити, младший брат Каманте. Трактор так ревел, что я не смогла расслышать его слов; запустить двигатель оказалось к трудно, что я не осмеливалась его заглушить. Тити бежал по полю рядом с трактором, как собачонка, задыхаясь и спотыкаясь о куски дерна. Только в конце поля, где трактор остановился, я расслышала его крик:

— Шейхи приехали!

— Какие шейхи?

— Все шейхи, — гордо объяснил мальчуган.

Всего прибыло четыре повозки, по шесть гостей в каждой.

Я отправилась вместе с Тити домой. Уже издали я увидела на лужайке фигуры в белом, словно к дому слетелась стая больших белокрылых птиц или даже ангелов. Видимо, для подкрепления ислама в Африке из Индии был выслан целый ареопаг. Впрочем, главный шейх выделялся из свиты: он направился в мою сторону, сопровождаемый двумя помощниками; на почтительном расстоянии за ними следовал Холейм Хуссейн. Шейх оказался низкорослым толстяком с тонким личиком, словно вырезанным из слоновой кости. Кортеж немного постоял рядом, а потом удалился; предполагалось, что я буду развлекать своего гостя самостоятельно.

Разговаривать мы с ним не могли: он не понимал ни английский, ни суахили, а я не знала его языка. Для выражения глубокого взаимного уважения нам пришлось прибегнуть к пантомиме. Насколько я поняла, ему успели показать дом. Вся имевшаяся в доме посуда уже красовалась на столе, вместе с цветами, подобранными и расставленными согласно сомалийским и индийским вкусам. Я уселась вместе с шейхом на каменную скамью у западной стены. Там, под наблюдением затаившей дыхание свиты, я передала ему сто рупий, завернутые в зеленый платок, принадлежавший Холейму Хуссейну.

Прежде я испытывала предубеждение к старому шейху из-за его педантичности, но, увидев, насколько он стар и мал ростом, подумала, что он, возможно, сам испытывает неудобство. Однако сидя с ним на пару на солнышке и не делая попыток завязать разговор, а просто составляя ему компанию, я почувствовала, что он вообще не имеет представления о неудобстве. Он производил странное впечатление человека, которому никогда ничего не грозит. Он был по-своему учтив, улыбался и кивал, когда я показывала ему на холмы и высокие деревья, словно хоть к чему-то мог проявить интерес, но ничему не удивлялся.