Одномачтовые суденышки торговцев — дау — появлялись во всех прибрежных городках Африки, где кипела торговля, и издавна проторили путь по волнам на главное торжище — остров Занзибар. Они стояли там уже тогда, когда Аладдин послал султану четыреста чернокожих рабов, нагруженных драгоценностями, и когда любимая жена султана воспользовалась отъездом супруга на охоту, чтобы побаловаться с чернокожим любовником, за что была предана смерти.

Возможно, разбогатев, эти великие купцы перевезли свои гаремы в Момбасу и Калифи и остались жить в виллах у океанского берега, среди пламенеющих цветами деревьев, посылая экспедиции в глубь страны, на взгорья.

Именно оттуда, из диких зарослей, с засушливых плато, не знающих влаги, где растут вдоль высохших русел раскидистые колючие деревья и где распускаются на черных землях крохотные цветы с сильным запахом, происходило их богатство. Там, на крыше Африки, проживал грузный и мудрый обладатель слоновой кости. Погруженный в свои думы, он хотел одного — чтобы его оставили в покое. Однако его упорно преследовали и поражали: отравленными стрелами низкорослые вандеробо, пулями из длинных ружей с серебряными украшениями, заряжавшихся через дуло, — арабы. Он проваливался в смертельные ямы-западни — и все из-за своих бивней, которых дожидались на Занзибаре алчные купцы.

Здесь, на берегу и в глубине суши, расчищались с помощью огня и засаживались сладким картофелем и кукурузой участки леса; делал это миролюбивый народ, не преуспевший в сражениях или хитроумных изобретениях и тоже желавший одного — чтобы его не трогали; эти люди наряду со слоновой костью пользовались большим спросом на рынках.

Здесь скапливались хищные птицы всех размеров:

Зловещие ценители двуногой мертвечины

Слетаются: кто череп обглодав,

Кто от безлюдия оголодав,

А кто — взлетев с кренящейся оснастки…

Высаживались здесь и холодные, презирающие страх арабы, увлеченные, помимо торговли, астрономией, алгеброй и гаремами. С ними появились их неграмотные двоюродные братья-сомалийцы — порывистые, драчливые, аскетичные и одновременно жадные, компенсировавшие свое незавидное происхождение яростной приверженностью исламу и более послушные заветам пророка, чем чада священного брака. С ними явились сюда и суахили — рабы по положению и по нраву, жестокосердные, нечестивые, вороватые, трезвомыслящие, усердно накапливавшие с возрастом жирок.

Но на взгорьях им навстречу вылетали местные коршуны. Появлялись маасаи — молчаливые, похожие на высокие узкие тени, вооруженные копьями и тяжелыми щитами, недоверчивые к чужакам, продающим своих братьев.

Встречи, по всей видимости, ознаменовывались переговорами. Фарах рассказывал мне, что в прежние времена, до того, как они привезли из Сомали своих женщин, сомалийцы могли жениться только на девушках из племени маасаи, ибо другие племена на контакт не шли. Союз получался во многом странный. Сомалийцы — народ религиозный, тогда как у маасаи нет вообще никакой религии, как нет и малейшего интереса ко всему, что не относится к земле, лежащей под ногами. Сомалийцы — чистюли, уделяющие массу внимания омовениям и гигиене, тогда как маасаи грязны. Для сомалийцев огромное значение имеет девственность невест, а девушки-маасаи отличаются легкими нравами.

Тот же Фарах объяснил мне, что маасаи никогда не были рабами; они просто не могут ими быть, их даже в тюрьму нельзя сажать: в застенке они умирают, самое позднее, через три месяца, поэтому закон англичан не предусматривает для них тюремного заключения, заменяя его штрафами. Это потрясающая неспособность маасаи выживать в ярме возвело племя в ранг местной аристократии.

Все пришлые хищники усиленно охотились на незлобивых местных грызунов. Однако сомалийцы стояли особняком. Они не могут жить одни: при своей сверхвозбудимости они, оказываясь нос к носу друг с другом, тратят зря много времени и проливают реки крови во исполнение племенного морального кодекса. Зато они проявили себя превосходными заместителями и исполнителями, поэтому богатые арабы поручали им опасные задания и свои караваны, а сами сидели в Момбасе. Так сформировалась система отношений между сомалийцами и туземными племенами, похожая на отношения между пастушьими псами и овцами. Одни неустанно стерегли других, обнажая зубы. Вдруг помрут, не добравшись до побережья? Вдруг разбегутся? Сомалийцы отлично разбираются в деньгах и ценностях; они пренебрегали сном и пищей, охраняя своих подопечных, и возвращались из дальних экспедиций ходячими скелетами.

Давняя привычка сидит в них по сию пору. Когда на ферме свирепствовала испанка (Смертельная разновидность гриппа), Фарах тоже подхватил заразу, однако повсюду следовал за мной, дрожа от лихорадки, чтобы раздавать арендаторам лекарства и заставлять их лечиться. Кто-то сказал ему, что хорошим средством от болезни является парафин, который он активно покупал для фермы. Его младший брат Абдулла, служивший тогда у нас, сильно захворал, и Фарах очень беспокоился за его жизнь. Однако это было лишь велением сердца, забавой. Состояние рабочей силы на ферме определяло его репутацию, давало ему хлеб, радеть за него было его долгом. Известно, что пастушья собака скорее издохнет, чем покинет стадо.

Одновременно Фарах обладал большой проницательностью по части всего того, что происходило в среде африканцев, хотя я терялась в догадках, откуда он черпает сведения: он не желал знаться с кикуйю, делая исключение только для самых видных представителей племени.

Само овечье стадо — терпеливые народности, обделенные клыками и когтями, не имеющие сил и защитников, — подчинилось судьбе тогда, как подчиняется ей и сейчас, черпая утешение в своем несравненном смирении. Эти не гибли в ярме, как маасаи, и не восставали против угнетения, как восстают сомалийцы, стоит им возомнить себя оскорбленными, обманутыми или игнорируемыми. В чужих странах, даже томясь в цепях, они не роптали на Господа. При этом им удавалось не забывать самих себя в общении с мучителями. Они понимали, что прибыль и престиж мучителей зависит от них, мучеников: они были главными объектами охоты и торговли, ценным товаром. Бредя по бесконечной тропе, политой кровью и слезами, овцы придумали для себя куцую философию, в которой мало во что ставились пастухи вместе с их сторожевыми псами. «Вы не знаете отдыха ни днем, ни ночью, — гласила эта философия, — вы носитесь с высунутыми языками, бодрствуете по ночам, так что днем у вас слипаются глаза, — и все ради нас! Без нас вас здесь не было бы. Это вы существуете из-за нас, а не мы — из-за вас». Мои кикуйю с фермы часто дразнили Фараха, как овцы дразнят порой сторожевых псов, чтобы те не залеживались.

Сейчас у меня на глазах встретились Фарах и Кинанжуи — пастуший пес и старый баран. Фарах стоял навытяжку в своем красно-синем тюрбане, арабском камзоле с черной вышивкой и шелковом балахоне — недвижимый часовой, какого встретишь на любом конце света. Кинанжуи, напротив, развалился на каменном сиденье, голый, если не считать мантии из обезьяньего меха на плечах, — старый чернокожий, плоть и кровь африканских нагорий. Впрочем, не испытывая необходимости общаться напрямую, они относились друг к другу уважительно и, соблюдая некий церемониал, делали вид, что не замечают друг друга.