Залевский наносил на места укусов мазь, ворча, что надо было своевременно воспользоваться репеллентом.

– Интересно, а почему они тебя не покусали? – недоумевал мальчишка.

– Они любят молодую кровь. Кусают самого младшего в помещении. Я специально тебя прихватил, чтобы меня не кусали, – ухмылялся хореограф.

– Ты взял меня сюда на съедение комарам? Чтобы обезопасить себя? – ужаснулся пострадавший.

– Я вообще взял тебя на съедение, – зловеще рассмеялся Залевский, дразня парня. Тот обернулся и уставился на лоб Марина, словно на него были нанесены концентрические круги мишени. Провел пальцем по рассекавшей переносицу складке.

– Что это у тебя? Это старость?

– Это опыт и зрелость.

– Нет, это морщины и старость!

Месть? Глумится? Черт бы его подрал с этими сатанинскими шуточками. Знает ведь, что обижает. Не щадит. Залевскому оставалось только улыбаться, покорно принимая правила игры.

И вдруг его осенила догадка:

– Эй, пацан, ты боишься старости?

– Боюсь. Старость отвратительна… стыдна.

Ну конечно! Он ведь тоже приглядывался к Марину! Украдкой. Словно исследовал на предмет симптомов, изучал, с чего человек начинает портиться. Как подкрадывается этот ползучий неотвратимый недуг – старость. И был намеренно бестактен (бравада от страха перед неотвратимостью) и снисходителен – от осознания своей молодости и свежести – причина ощущения собственного превосходства. Но, парень! Сорок лет – это зрелость, а не старость! Или Марин не заметил, как переступил этот порог? А как быть со свежестью и новизной чувств? Они оба – на пороге. Еще чуть-чуть – и этот малый расцветет и станет, быть может, секс-символом своего поколения. Еще чуть-чуть – и Марин пожухнет, и от его сексуальной привлекательности останутся лишь воспоминания.

К своему сороковому дню рождения он получил фирменный балетный дружеский удар под дых: кто-то из бывших сокурсников прислал ему старое его фото в балетном белом трико. И он увидел себя семнадцатилетнего. С изумлением обнаружил, как потрясающе, неосознаваемо хорош был, темнокудрый, с одухотворенным лицом и напряженным взглядом, с точеным статным телом, с выгнутой тугим парусом грудью и с упругими безупречными ягодицами, так невозможно хорош, что хотел бы обладать собой, семнадцатилетним. Как долго он был совершенством? Почему ему никто не сказал тогда, в юности, как он хорош? Даже близкие. Почему он не видел, не осознавал этого сам? Он спрятал фотографию куда-то в книгу, намеренно не глядя на обложку, чтобы забыть, чтобы не сравнивать.

– Пусть бы люди, старясь, не превращались в морщинистых, скрюченных и жалких, а постепенно, день за днем, год за годом делались все более прозрачными, – сказал мальчишка. – И в конце концов становились невидимыми. А если хочешь, чтоб тебя видели, обращали на тебя внимание, вообще принимали в расчет, то ты мог бы намазаться тональным кремом – и пожалуйста, позорься. Ради внимания к себе. Если ты думаешь, что все еще что-то значишь в жизни. В чьей-либо жизни. Мне иногда даже неловко делается, когда узнаю, что кто-то из «звезд», из легендарных артистов еще жив и старенький. Я сразу представляю, во что они превратились.

– Не переживай, простейшим организмам удается избежать старения путем деления на два новых организма, – сказал Марин, ловко увернулся от тумака и продолжил на безопасном расстоянии, – это же вопрос осознанного выбора: жить на виду у всех – не каждый выдержит. Тут сильная мотивация нужна. Но если ты ничего не делаешь публично – не высказываешься, не выступаешь, то очередь желающих чморить тебя постепенно рассасывается. Выбор за тобой. Ты проживаешь свою жизнь. Ты выглядишь и ведешь себя так, как позволяют тебе обстоятельства. Не как они тебя заставляют, а как ты можешь себе позволить.

После полудня, утомившись жарой, брели с пляжа, шаркая сланцами, прикладываясь то и дело к бутылкам с водой. Солнце догоняло, хватало горячими лапами за открытые плечи, лопатки и голени. Парень смотрел под ноги, отталкивал Залевского (не наступай на мою тень!), и Марин наступал – теперь уже умышленно, мстительно. Ловко выстреливал длинной ногой, припечатывая тень подошвой, поднимая пыль, и пыль возносилась над тенью, словно отлетающая душа. Мальчишка отскакивал, отталкивал Марина от себя и своей тени. Со стороны это выглядело, наверное, варварским танцем. Что-то было в этом, что следовало обдумать, какое-то зерно, которое можно употребить.

Дома сидели на тахте, скрестив ноги, остужая разгоряченные тела под кондиционером. Мальчишка сжимал ладонями щеки Марина – делал из него «уточку» (сложи губы в «пю»!), требовал при этом цитировать великих, что выходило, по его определению, «пюёво»; душил со зверским выражением лица, растягивал уши Залевского, веля при этом заложить язык за нижнюю губу, чтобы получилась «большая белая обезьяна». Убеждал, что приматов можно обучить всему, кроме речи – даже танцам. Фотографировал это форменное издевательство – в общем, проделывал все то, что можно проделывать только со своими, очень близкими людьми. А Залевский, разламывая надрезанный по всем правилам плод манго, скармливал мальчишке истекающую соком мякоть. Подставлял ладонь, приоткрывая непроизвольно рот, как мать, кормящая с ложечки дитя. И не обижался на нахальное: «закрой рот, дура».

Мальчишка прикасался к нему – мог себе позволить. Он ведь дурачился. Залевский цепенел и жмурился от его прикосновений. А если бы Марин вознамерился коснуться его? Он остро желал тактильных впечатлений, потому что зрительные совершенно сбивали его с толку. Но он был уверен: все можно изменить! Как только руки Марина прикоснутся к его телу, все изменится. Потому что это будут не просто руки. Это будет нежная сила – любящая и подчиняющая. И он доверится Марину.

Вечером Залевский просматривал электронную почту, а его друг мрачно пялился в свой телефон.

– Не успел уехать – они уже на ком-то другом висят. Вот же негодяйки… Еще и фотографируются! Нашли мне замену…

– Наверное, твои «маленькие феечки» скучают по тебе.

– Да конечно! И поэтому эти лошади поперлись без меня в клуб… – злился мальчишка, – вместо того, чтобы в стойле ждать.

– Прости их. Они хотят веселиться.

– Нет! Приеду – накажу!

– Я хотел тебя спросить… если не секрет… У тебя… отношения с Варей?

– Да. Она мой личный раб. Шучу. Она единственный человек, которому я могу довериться.

– А Инне можешь?

– Я не знаю, как объяснить. Например, девушка хочет, чтобы ты принадлежал ей полностью, телом и душой. А ты так не можешь. Если между людьми есть секс, это всё усложняет. В сексе ты открываешься, как ни в чем другом. И становишься уязвимым.

– Оба становятся в этом случае уязвимыми. Это уравнивает шансы.

– А в любви?

– Даже любовь ничего не гарантирует, – поделился личным опытом Залевский, откинулся на спинку дивана, закрыл глаза, завис, пытаясь представить себе, как именно происходит у мальчишки этот самый секс с его женщиной. Сцена в скомканных простынях… Успевают ли они вообще добраться до спальни, или все начинается прямо в прихожей? Нежен он или груб? Что делают его руки с ее долгим и гладким телом? Что делает с ним она? Почему она с ним? Почему ее не смущают его возраст, хрупкость и все это оленячье дрыгоножество? Или это поверхностный взгляд? И он – что-то другое? А все это нервно-нескладное – специально для него, для Залевского? И на самом деле он охотник, расчетливый и хитрый? Охотник приманивает зверя, выходя с подветренной стороны ему навстречу, повторяя его повадки. Зверь принимает охотника за своего… и становится добычей. Залевский, разуй глаза! Присмотрись к нему. Быть может, ты, как глупый подслеповатый лось, доверчиво идешь на манок? И вспомнил, что cantante в итальянском языке имеет два значения: певец и манок. Стоит ли удивляться?