– Наверное, смерть ее была легка, раз она так улыбалась накануне, – сказал Марин.

Мальчишка поцеловал Залевского куда-то в основание шеи (куда смог дотянуться, не вставая), туда, где «билась жилка», где хвост дракона своим стреловидным окончанием цеплялся за яремную вену, и ушел спать. Марин улыбался, закрыв глаза, старался удержать ощущение поцелуя, хоть и понимал прекрасно его характер – благодарность. И эта причина его подсознательно тяготила, потому что в жесте своем он сам увидел нечто «отцовское» и не исключал, что парень расценивает его подобным же образом. Но, может быть, чужая близкая смерть своей наглядной внезапностью придала жизни острый вкус, разбудила в парне смелость жить безоглядно, наслаждаться всеми красками настоящего? Неужели понадобилась чья-то смерть, пусть даже безвестной старухи, чтобы острее почувствовать жизнь, чтобы решиться изменить ее, расширить свой чувственный опыт?

Потом думал, что у него редко случались столь занятные собеседники. Он просто не мог припомнить таких живых и наполненных эмоциями бесед (и с таким неожиданным финалом). Он вдруг осознал, как мало разговаривал в последнее время вне работы. В том смысле, что вел беседы. Иногда ему казалось, что он уже все сказал, что можно сказать словами. Да и с кем ему было беседовать? О чем? Если случайно встречался со старыми знакомыми, то неизбежно всплывали кверху брюхом дохлые рыбы общих воспоминаний – их хотелось тут же зарыть поглубже, чтоб истлели уже, наконец, и не отравляли чистую реку текущей жизни невозможностью подправить прошлые огрехи. С новыми знакомцами обычно хватало дежурного набора любезностей – с самого начала становилось ясно, что они временные, прохожие, и не займут значительного места в его жизни и думах. Он давно уже ни с кем не разбирал на составляющие свое творчество, суеверно воздерживался от оценок чужого, не делился впечатлениями от прочитанной книги или увиденного спектакля – раскладывал по собственным закромам. Если доводилось иметь дело с личностями масштабными, то удивлялся и досадовал большей частью, убеждаясь, что масштабные личности выглядят таковыми лишь издалека. Вблизи же становились различимы разного рода пятнышки и щербинки их характера. Они как будто подозревали, что он может не уважать их, или того хуже – обокрасть, воспользоваться плодами их трудов в личных корыстных целях. Въехать в рай на их творческом горбу. Почти все они носили на себе отпечаток генетической несвободы. Обижались на его незаслуженный (в их понимании) ранний взлет, на свободу выражения в творчестве и не прощали ему предстоящие долгие годы радости. Они были гнетуще асексуальны в своей суете, в своих обидках. Другие, напротив, поражали удивительным цинизмом и оскорбляли необязательностью. Все это делало общение с масштабными личностями невыносимым. А сейчас он впервые за долгое время обсуждал с человеком самые разные вещи, вникал в обстоятельства чужой жизни, искренне переживал.

Ночью Марин складывал в своем сознании картину: юноша, похожий на девушку, сидит со скрещенными ногами, с гирляндой из цветов на шее, с павлиньим пером в льняных волосах. Такого они себе придумали бога. Такого можно не бояться, а любить. Он обязательно подарит парню «Махабхарату». И, наверное, уже совсем скоро дождется его.

С утра мальчишка мучился животом. Бледный, несчастный и злой, – уйди! – кричал Залевскому, содрогаясь в конвульсиях над унитазом. Было и жалко его, и в то же время раздражало безответственное отношение спутника к своему здоровью, вынуждавшее Марина исполнять роль няньки. Хореограф непроизвольно отмечал, как вело себя в спазмах его тело: как выгибалась спина, поднимались плечи. За этим занятием и был застигнут внезапно обернувшимся мальчишкой. Нехорошо получилось. Поэтому простил ему неприличный жест в свой адрес.

День полнился унынием и страданиями, портя картину их общего отдыха. Залевский велел парню выпить пару бутылок воды – промыть желудок, оставил на видном месте таблетки и поплелся на пляж, обдумывая закравшуюся мысль: способен ли этот человек позаботиться о самом Марине, если что.

Он настроился побыть в одиночестве, сосредоточиться на творчестве, повертеть кое-что в голове – какие-то картины, идеи. Но мысли под солнцем разбегались, шныряли в тень и темноту, как стремительные многоножки из-под поднятого влажного камня. Ужаснувшись пришедшим в голову сравнениям, обиделся за свои, такие мелкие, мысли. Зрела где-то и крупная, но не давалась, расплывалась дрожащим пятном, будто слегка не в фокусе. Поднялся и вошел в теплую, не освежавшую воду – просто ради заведенной последовательности процедур. Некоторое время изучал свое преломленное водой тело и чувствовал себя волнорезом.

Обедал скучно, ловил на себе заинтересованные взгляды бесформенного субъекта – смутно знакомое лицо. Вероятно, просто не обращал на него внимания раньше. Среди немудреных приветствий расслышал: neighbor. Сосед, стало быть. Что совершенно ни к чему Марина не обязывало. Он улыбнулся вежливо, кивнув головой, и неторопливо отчалил восвояси. Отчего молодые люди позволяют себе этакое неряшество – бесформенность?

Решил перебить послеобеденное дремотное состояние прохладным душем, но, войдя в дом, застал в ванной парня перед зеркалом. Тот пристально всматривался в свое лицо. Значит, полегчало пацану. Ну, и слава богу. Вид он имел не самый здоровый. Пятна от облетевшей амальгамы выглядели на его отражении плесенью. Мертвенный свет люминесцентной лампы придавал коже излишнюю бледность, подчеркивал припухлости под глазами. Сам процесс поначалу никак не насторожил хореографа: зеркало – повседневный рабочий инструмент артиста. Он должен знать свою мимику и пластику от первого до последнего штриха, уметь пользоваться этими инструментами, знать свои ракурсы – удачные, неудачные, чтобы эффективно работать на камеру, на публику.

– Исследуешь фактуру?

– Черт! Как хочется стать красивым…

Вот уж что меньше всего ожидал услышать! Только оклемался, – и сразу захотел стать красивым. Но во взгляде мальчишки читалась отчаянная решимость немедленно сделать с собой что-нибудь.

– Зачем?

– Внешняя красота – это отличный бонус для карьеры артиста. И даже – необходимость.

О, боги! Он так и сказал: «внешняя красота»! Марин усмехнулся наивному определению.

– Да ты, вроде, красивый. В определенном смысле. Только зеленоватый. Но это пройдет. К утру порозовеешь. Только не следует путать истинную красоту с насаждаемой в обществе красивостью – с целью продать услуги для ее достижения.

Мальчишка скорчил злобную рожицу, дразня собеседника. Но взгляд его оставался таким же мрачным.

– Мне нужно стать продаваемым! Если ты выходишь на рынок как продукт, то должен наращивать преимущества.

– Ну, можно, наверное, обойтись малыми жертвами. Например, перекрасить волосы… Если считаешь, что это как-то поспособствует, – вздохнул Залевский, понимая, что артист обязательно будет искать себя в новых образах, добиваясь лучшей версии себя самого.

На самом деле Марин был уверен, что такие прекрасные волосы – светло-русые, уже успевшие выгореть на солнце в солому, мальчишка ни за что не станет портить.