Ася отложила блокнот, прогнала мысли. Все! Все! Она походит по Ленинграду, благо будет время. В Москве в «Детском мире» ни до чего не дотолпишься. А Ленка просит брючный костюм, и чтоб штаны с раструбами. Где-то видела. Писала и про импортные джинсы с нахальной припиской: «Но этого тебе, мамуля, не суметь». Интересно, сама она будет такое уметь? И вообще – что она такое будет, ее Ленка? (Господи, спаси ее от белокровия, от менингита, от несчастного случая… Пусть все будет хорошо!) Так она повторяет всегда, когда думает о Ленке. Они говорили как-то с Маришей. Она увидела, как та, провожая Настю, тоже что-то шептала ей вслед.

– Колдуешь? – спросила Ася.

– Колдую, – ответила Мариша.

– Потому что один ребенок…

– Не знаю, – сказала Мариша. – Я бы колдовала, даже если б было и десять.

– У тебя бы не было времени, – сказала Ася. – Я тоже колдую. Спасаю от хвороб и несчастий.

– Как же без этого? – Мариша пожала плечами. – Я даже верю в это. В материнское заклятие.

Ася не знала, верит она или нет. Ведь если верить по-настоящему, то надо спасать не только от белокровия (от которого, кстати, не спасешься), а и от того, чтоб не выросла дочка дрянью, не стала бы чьим-то горем, не была бы дурой с опущенными руками, не стала тряпкой и не была бы безнадежной надежностью, как Катя. Не писала бы плохих стихов. Но ведь она никаких не пишет… Тьфу! Чего она пристала к ребенку? Пусть будет счастливая. Это главное. И спаси ее, Господи, от белокровия, менингита, от несчастного случая. Ася засмеялась и уснула. До Ленинграда было еще четыре часа. Начинало светать.

Любава босиком кралась в сени, стараясь ничего не задеть. В темноте лицо у нее было решительным и сосредоточенным.

Мариша пришла с работы, прочла записку от Насти. Та писала, что поела, выучила уроки и ушла в Дом пионеров. Мариша машинально сосчитала ошибки, вздохнула. Вздох получился громкий, надсадный, какой-то бабий. Даже саму себя слышать противно. Что это в ней так взыграло – усталость, возраст или огорчение по поводу дочкиной безграмотности? День был как день. Ее работа лишена разнообразия и неожиданностей. Работа для интеллигентной умной женщины, которая понимает, что разнообразие и любые неожиданности старят и повышают давление. Кто ей сказал эту чушь?

Когда-то думалось: буду в Москве на тихой работе – только бы кормила! Буду ходить в театры, буду встречаться с друзьями, буду регулярно ходить к косметичке, буду время от времени – только для удовольствия! – писать в газету. У нее ведь всегда все получалось. Вот и это у нее получилось, как по нотам. Работа кормит. Она – одна из их института! – была на «Анне Карениной» с Плисецкой. Видела эту неистовую женщину. Теперь у нее билеты на «Федора Иоанновича». Ей все завидуют. У нее прелестная косметичка, которая делит своих клиенток на «небарынь» и «барынь». «Барынь» она любит. Как художница любит натуру, краски. «Небарынь» она уважает, потому что ими держится наша советская земля. Сама она, косметичка, – «небарыня». А Мариша – это же надо! – «барыня».

Время от времени у Мариши гости. Приходит Вовочка Царев, иногда со своей некрасивой женой, приходит поесть и выпить по-домашнему Священная Корова с коробом столичных новостей.

– Тебе нужен мужик, – говорит она. Мариша не спорит. Но знает, что тоскует она не по мужику, а смертельно завидует и Корове, и Олегу, и Асе, и Светке, у которых не тихая работа – дело их жизни. Нарекли ведь они себя когда-то шестидесятниками. Кто-то даже клятву писал по типу врачебной: «Мы – лекари общественных недугов…» Забыть бы все это – было бы легче… Мариша примеряет эту клятву на своих однокурсников. Хочешь не хочешь, а многие из них – хорошие лекари… Многие похуже, но это естественно. А она, красивая, способная, она – у входа. Стоит без дела «Кто это стоит в дверях, как в раме? Гончарова? Волконская?» – «Это наша красавица Мариша». – «Почему же она у входа?» – «А где ей быть еще?»

Мариша идет на кухню и пьет ледяную воду. Надо заварить валерьяновый корень.

Сегодня она утрясла отношения со своим фиктивным мужем. Он обещал быстро развестись, он знает как. Пусть теперь приезжает отец, у нее все будет в порядке. Таким, как он, действительно не надо знать, что почем. Не поймет, расстроится и начнет искать причину в себе. Ничего не найдет, а ведь истерзается ища! И не скажешь ему, что не удалась жизнь, потому что не удалась работа. Он спросит: почему, как? Что она ответит: «У меня не было таланта»? Неправда, потому что в каждом деле тысячи бесталанных. Они ткут свою пряжу добротно, крепко. А таланты для узоров. Ей говорят: «У тебя талант жить». Имеются в виду тряпки, билеты на Плисецкую, лицо, как у «барыни»-дамы. И никогда никто не слышал, как она вздыхает, когда одна дома. Это и есть талант? Скрывать, как ей плохо?

Когда раздался звонок, она не поднялась, а сидела и думала, что для Насти еще рано, а никого другого она видеть не хочет и что единственный человек, перед которым не надо «делать лицо», это Олег. Он, и только он пусть видит и неудачницу, и реву, он поймет и пожалеет. Но главное – поймет, что у нее есть причина выть в темноте, и не будет доказывать, что все пустяки. К несчастью, Олег прийти не может. А значит, кому-то сейчас неожиданно предстоит увидеть ее, печальную и опухшую. Пусть. Мариша решительно открыла дверь. На пороге стоял Олег. Она заплакала, засмеялась и бросилась ему на грудь.

С улицы звала Настя. Мариша босиком потопала к балкону, выглянула. Настя сообщала, что пришла из Дома пионеров и будет гулять на горке. Мариша махнула рукой. Гуляй! Всего секунда, а ноги застыли, она сунула их под подушку, а Олег укрыл сверху еще платком.

– Никогда больше так не бегай, – сказал он.

– Нет, буду, – засмеялась Мариша. – Буду! Назло тебе, чтобы ты тревожился обо мне!

И тут же осеклась, потому что увидела, что он действительно будет тревожиться, что уж кто-кто, а он, Олег, всегда, всю жизнь будет относиться серьезно ко всему, что бы с ней ни случилось. И так было всегда, еще много лет назад, когда они познакомились. Ну могла ли она тогда подумать, что будет время, когда ей счастьем покажется открыть дверь и увидеть его на пороге. И даже дело не в том, что у него – жена и двое детей. Об этом не думалось. Нет, просто Олег – это был для нее до предела суженный горизонт. Как длинный коридор с одним окном. А хотелось необыкновенного. Она сказала тогда Олегу: «Не надо! Я очень жадная… Мне тебя мало, значит, это не любовь…» И уехала. Казалось ей – взлетела. В большой город, где университет, красивая река, много цветов, много умных людей. И он – милый, без памяти влюбленный мальчик. Он тогда играл на рояле и водил ее в филармонию. Деликатностью и интеллигентностью похожий на самого образцового мужчину, какого Мариша знала, – на ее отца. Но папа пил только сухое вино, и то не всякое. А этот, как очень скоро выяснилось, пил все. Стыдливо, виновато, переливая водку, портвейн, вермут, любую гадость в детские бутылочки и растыкивая их по дому. Одна стояла за книгами на полке, другая в уборной, замаскированная под соляную кислоту, третья – в кофейнике, четвертая за диваном, в кармане плаща, в шляпной коробке да мало ли где… Лишь бы протянуть в любом месте руку, найти и высосать жадно, торопливо. А потом, прикрывшись газетой, сказать, стараясь не выдать себя голосом, что-нибудь вроде: «Эти хунвейбины, Манечка, совсем распоясались!..»