Конечно, было все это давным-давно. Он уже десять лет как на покое, и последние семь у нас разные кровати. Больше по его желанию, чем по моему. Он сказал, что я во сне брыкаюсь, а он, когда просыпается, любит слушать радио. Пожалуй, я особо не огорчилась, потому что к тому времени отношения у нас были чисто дружеские, если вы меня понимаете.

Так что можете вообразить мое удивление, когда однажды ночью, когда я подтыкала ему одеяло по бокам (случилось это вскоре после того, как я начала ему читать) — и он сказал вот прямо так: «Ляг со мной».

— Ты дусик, — сказала я, но внимания не обратила.

— Ляг со мной, — повторил он. — Пожалуйста. — И взгляд у него был… как в те прошлые годы.

— Я не… готова, — сказала я. Только не в том смысле, как тогда. Я имела в виду, что не была готова в другом смысле. Во всех смыслах. Да и кто был бы — после такого времени?

— Ну давай же, погаси свет и разденься.

Ну, вы представляете, что я почувствовала. Я решила, что причина тут в медикаментах. А потом подумала, что, может, и нет, может, из-за того, что я ему читала, и прошлое возвращалось, и может, эта секунда, этот час, этот день для него вдруг такие же, как тогда. И мысль, что вдруг это так, меня совсем расслабила. Нужного настроения у меня не было — я его не хотела — тут ведь требуется совсем другое, но я не могла не послушаться. А потому я погасила свет и стояла в темноте, раздеваясь, и я слышала, как он слушает, если вы понимаете, о чем я. И вот это вроде как возбуждало, эта слушающая тишина, и наконец я перевела дух и выдернула подоткнутое одеяло, и забралась к нему.

Он сказал, и я буду это помнить до моего смертного часа, он сказал тем сухим своим голосом, будто я начала в кабинете говорить про личную жизнь, он сказал:

— Нет, не ты.

Я подумала, что ослышалась, и тут он снова сказал:

— Нет и нет, сука.

Было это год-два назад, и случалось похуже, но это было хуже всего, если вы понимаете, о чем я. Я просто слезла с кровати и убежала к себе в комнату, а одежду оставила лежать кучей возле его кровати. Пусть сам посоображает утром, если захочет. Куда там, даже и не вспомнил. О стыде больше и речи нет, больше нет.

«Филе палтуса», — читаю я. — «Восточный салат из зеленой фасоли». «Салат из цикория со свеклой». «Притомленная зелень». «Западный салат». «Салат Цезарь». Он чуть-чуть поднимает голову. Я продолжаю: — «Четыре порции. К этому знаменитому рецепту из Калифорнии добавить: один зубок чеснока, очищенный и нарезанный в три четверти чашки оливкового масла и никакого другого».

— Чашки, — повторяет он. Под этим он подразумевает, что ему не нравится то, как американцы указывают количество в чашках: любому дураку известно, как чашки разнятся по объему. Он всегда был таким: абсолютно точным. Если он готовил, и в рецепте указывалось: «Возьмите 2–3 ложки того или сего», он всегда злился, потому что хотел знать, будут две ложки правильными, или будут правильными три ложки. И то, и другое правильным быть не может, так ведь, Вив, одно должно быть лучше другого, это логично.

Saute[57]хлеб. Две головки латука, соль, сухая горчица, молотый перец по вкусу.

— По вкусу, — повторяет он. В том тоне, что и выше.

— Пять филе анчоусов, три столовые ложки винного уксуса.

— Меньше.

— Одно яйцо, от двух до трех столовых ложек пармезана.

— От двух ДО ТРЕХ?

— Лимонный сок.

— Мне нравится твоя фигура, — говорит он. — Я всегда был сиськоманом.

В первый раз, когда я приготовила ему салат «Цезарь», салат сотворил чудеса.

— Ты прилетела Пан-Ам. Я был на конференции по Ротовой Полости в Мичигане, и ты прилетела ко мне, и мы сознательно ездили на машине из никуда в никуда.

Одна из его шуточек. Видите ли, он всегда хотел знать, что мы делаем, и когда, и почему, и где. Теперь его назвали бы контрольголиком, но тогда почти все были такими. Как-то я ему сказала, почему нам нельзя быть более непосредственными, взять, да и просто поехать. А он улыбнулся своей улыбочкой и сказал: «Хорошо, Вик, раз ты этого хочешь, мы сознательно поедем из никуда в никуда».

Он вспомнил закусочную на съезде с автомагистрали по дороге на юг. Мы остановились перекусить. Он вспомнил нашего официанта Эмилио, который сказал, что смешивать салат «Цезарь» его научил человек, которого научил человек, который первым его придумал. Затем он описал, как Эмилио смешивал салат у нас на глазах: разминал анчоусы оборотной стороной ложки, ронял яйцо с высоты, играл на терке для пармезана, как на музыкальном инструменте, заключительную раскладку крутонов. Он вспомнил это все, и я вспоминала вместе с ним. Он даже вспомнил сумму счета.

Когда он в таком настроении, он умеет сделать все более живым, чем фотоснимок, более живым, чем нормальные воспоминания. Это почти литературное сочинение, то, как он придумывает все это, сидя напротив меня в пижаме и халате. Он придумывает, но я знаю, что все это правда, потому что теперь и сама помню. Жестяная вывеска, буровая вышка, наклоняющая клюв, чтобы, напиться, стервятник в небе, шарф, которым я повязала свои волосы, ливень и радуга после ливня.

Он всегда любил поесть. Он имел обыкновение расспрашивать своих пациентов об их пищевых предпочтениях, а потом делал маленькую пометку. Затем, как-то на Рождество, просто для развлечения, он занялся проверкой, насколько больше пациенты, любящие поесть, заботятся о своих зубах, чем те, кто к еде равнодушен. И составил диаграмму. И пока не закончил, отказывался сказать мне, чем занимается. А ответ, сказал он, свелся к тому, что не существует никакой статистически значимой связи между любовью к еде и уходом за своими зубами. Некоторое разочарование, поскольку хочется, чтобы такая связь была, ведь верно?

Да, он всегда любил поесть. Вот почему «Лондон бонвивана» (1954) показался тогда удачной находкой между старыми книгами, которые он сохранил с тех дней, когда только создавал свою практику, впервые учась доставлять себе удовольствия, до того, как женился на Ней. Я нашла «Лондон» в запасной комнате и подумала, что он может пробудить воспоминания. Страницы пахли старостью и содержали фразы вроде: «„Клуб Императрицы“ — это Томми Гейл, а Томми — это „Клуб Императрицы“». И еще: «Если, размешивая кофе, вы никогда не использовали вместо чайной ложки стручок ванили, вы отняли у себя одно из миллиона и одного маленьких застольных удовольствий». Вы понимаете, почему я подумала, что это может перенести его в прошлое.

Он пометил некоторые страницы, и я поняла, что он бывал в «Челсийском пенсионере» и в «Таверне антилопы», и в каком-то заведении под названием «Белламетти» на Лейстер-сквер, которое содержал субъект, известный как Фермер Белламетти. Заметка об этом заведении начинается: «Фермер Белламетти настолько элегантен, что должен смущать свою живность и заставлять краснеть неряшливые борозды». Впечатление такое, будто писалось это поколением раньше, ведь правда? Я проверила на нем некоторые фамилии и названия. «La Belle Meuniere»[58], «Краткая Встреча», «Венгерская Таверна», «Monseigneur[59]Гриль», «Бык на Крыше», «Maison Suisse[60]Вальо».