В его хорошие дни я ему читаю. Я читаю из какой-нибудь его любимой: «Радости кулинарии», «Книга рецептов Констансы Спрай», «Блюда Маргарет Коста для четырех времен года». Пусть они не всегда срабатывают, но они наиболее надежные, и мне известно, что он предпочитает, и чего следует избегать. Элизабет Дэвид бесполезна, а нынешних знаменитых шеф-поваров он на дух не переносит. «Сутенеры, — кричит он. — Сутенеры б…дские!» Телевизионных кулинаров он тоже не любит. «Погляди на этих дешевых гаеров», — скажет он, пусть даже я ему читаю.

Однажды я попробовала «Лондон бонвивана» (1954), и это было ошибкой. Врачи предупреждали меня, что перевозбуждение для него вредно. А что на деле дают мне такие советы? Вся мудрость, которой они меня одаряли за последние годы, сводится вот к чему: мы, в сущности, не знаем, чем это вызывается, мы не знаем, как это лечится, у него будут его хорошие дни и его плохие дни, не допускайте перевозбуждения. И, ах да! Это, разумеется, неизлечимо.

Он будет сидеть в своем кресле, в своей пижаме, одетый в свой халат, настолько хорошо побритый, насколько мне удается, ступни полностью вдвинуты в домашние туфли. Он не принадлежит к тем, кто стаптывает задники домашних туфель и превращает их в эспадрильи. Он всегда был сама корректность. И вот он сидит, сдвинув ступни, пятками в задниках, и ждет, чтобы я открыла книгу. Прежде я открывала их наугад, но это вызывало проблемы. С другой стороны, он не хочет, чтобы я прямо начинала с того, что ему нравится. Мне надо делать вид, будто я случайно наткнулась на такое место.

И вот я открою «Радости кулинарии» на странице, например, 422, и прочту вслух: «Барашек forestiere[52], или суррогат оленины». Только название, а не сам рецепт. Я не взгляну на него в ожидании реакции, но я буду чувствовать ее. Затем — «Тушеный бок барашка», затем «Тушеные рульки барашка, или голяшки», затем «Рагу из барашка, или navarin printanier[53]». Ничего. Но я другого и не ждала. Затем «Ирландское рагу», и я почувствую, что он чуть-чуть приподнимает голову. «От четырех до шести порций, — отзовусь я. — Это знаменитое рагу не поджаривается. Нарежьте кубиками в 1,5 дюйма 1,5 ф. ягнятины или баранины».

— Теперь баранины не найти, — скажет он.

И на мгновение я буду счастлива. Только на мгновение, но ведь это лучше, чем просто ничего, правда?

Затем я продолжу. Лук, картошка, чистите и нарезайте, тяжелая сковорода, соль и перец, лавровый лист, мелко нарубленный сельдерей, вода или бульон.

— Бульон, — скажет он.

— Бульон, — повторю я. Довести до кипения. Плотно закрыть. Два — два с половиной часа, периодически встряхивать кастрюлю. Вся влага впитывается.

— Вот-вот, — согласится он. — Вся влага впитывается. — Он произнесет это медленно, как философскую истину.

Он, как я говорю, всегда был сама корректность. Кое-кто тыкал пальцем, когда мы только встретились; шуточки о врачах и сестрах. Только все было совсем по-другому. К тому же восемь часов в день снования взад-вперед в приемную и снова в кабинет, смешиваний амальгамы и держаний слюноотсоса, возможно, кого-то и заводят, но у меня только спину разламывало. И не думаю, что у него был хоть какой-то интерес. И не думаю, что он был у меня.

«Свиная вырезка Шатобриан с грибами и оливками», «Свиные отбивные, запеченные в сметане», «Тушеные свиные отбивные со специями», «Тушеные свиные отбивные с фруктами».

— С фруктами, — повторит он, сморщивая лицо в смешную угрозу, выпячивая нижнюю губу. — Иностранная дрянь.

Конечно, он не то подразумевает. Или он не то подразумевал. Или он не то подразумевал бы. Ну, в любом варианте из этих трех, я помню, как моя сестра Фейт спросила меня, когда я только начала у него работать, какой он, а я сказала: «Ну, вроде бы он джентльмен-космополит». А она захихикала, а я сказала: «Я не подразумеваю, что он еврей». Я просто подразумевала, что он путешествовал и ездил на конференции, и всегда придумывал что-то новое, ну там вроде музыки, или повесить на стену красивые картины, или, чтобы в приемной были сегодняшние газеты, а не вчерашние. И еще, когда пациент уходил, он делал записи: не просто о лечении, но и о том, о чем они разговаривали. Чтобы в следующий раз продолжить разговор. Теперь-то так все делают, но он был одним из первых. Ну и когда он говорит «иностранная дрянь» и состраивает гримасу, на самом деле он этого не подразумевает.

Он уже был женат, и мы работали вместе, так что люди строили предположения. Но это было не то, что вы думаете. Разрушение брака он ощущал, как непростительную вину. И вопреки тому, что Она всегда твердила и чему люди верили, между нами ничего не было. Не терпелось мне, не стану отрицать, я даже думала, что он немножко закомплексован. Но однажды он сказал мне: «Вив, я хочу, чтобы у нас была нескончаемая любовная связь. После того, как мы поженимся». Романтично, правда? Ничего романтичнее вы ведь никогда не слышали, правда? И когда дело дошло до дела, у него все было в порядке, так что не думайте.

Когда я только начала читать ему, все было не так, как сейчас, когда он повторяет одно-два слова или что-то добавляет. Тогда мне стоило лишь наткнуться на правильное сочетание, скажем, яичные крокеты, или тушеный язык, или рыба под красным соусом, или грибы a la grecque[54], и он начинал. И надолго. И чего только он не вспоминал. Как-то раз, едва я приступила к «Choufleur Toscana»[55](Приготовьте цветную капусту на французский манер и бланшируйте 7 минут), как он уже завелся. Вспомнил цвет скатерти, то, как ведерко со льдом было прикреплено к столу, пришепетывание официанта: fritto misto[56], цветочницу с розами и бумажные фунтики сахара, которые подавались с кофе. Он вспомнил, что церковь по ту сторону пьяццы украшали для светской свадьбы, что итальянский премьер-министр пытался сформировать свое четвертое правительство за шестнадцать месяцев, и что я сбросила туфли и водила пальцами по его голой икре. Он вспомнил все это, и потому, что он вспомнил, я тоже вспомнила, во всяком случае, на время. Позже это стерлось: то ли я уже не знала, могу ли положиться на эти воспоминания, то ли продолжаю им верить. Тут уж ничего не поделать.

Нет, ни в приемной, ни в кабинете — ничего такого. Он всегда, как я говорю, был сама корректность. Даже после того, как я поняла, что у него появился интерес. И он понял, что я отвечаю тем же. Он всегда настаивал, чтобы мы не смешивали то и то. В кабинете, в приемной мы были коллегами и говорили только о работе. В самом начале я как-то упомянула ужин накануне или еще что-то. Да нет, конечно, не в присутствии пациента, и он просто меня оледенил. Попросил, чтобы я достала рентгеновские снимки, а я знала, что они ему не нужны. Вот как это оставалось до того, как он запирал приемную на ночь. Предпочитал не смешивать то и то, понимаете?