На тельняшку Адриан одел белую лайковую куртку с позолоченными молниями, тиснением «Харлей-Дэвидсон» на нагрудном кармане и норковым воротником, подаренную ему невестой Дженни, голову украсил кепкой с длинным козырьком и девизом бейсбольной команды мичиганского университета «Go Blue», перекинул через плечо черную сумку, взял в правую руку серебристый «Самсонайт», взглянул в зеркало, остался собой доволен и поехал на вокзал.

У дверей шестого вагона стоял проводник в черной форме. Проводник страдал астигматизмом в продвинутой стадии — правый глаз его смотрел прямо на Адриана, а левый сместился к самому носу и вверх до предела. Рядом с проводником картинно прислонились к вагону двое — в длиннополых черных сюртуках с погонами, подпоясанных металлическими наборными лентами, с рядами продолговатых металлических цилиндров на груди, в мохнатых меховых шапках, сползающих на глаза, и высоких сверкающих сапогах. Над металлическими цилиндрами красовались кресты и медали на выцветших матерчатых прямоугольниках. В руках люди держали плетки. Тот, что повыше, лениво похлопывал плеткой по голенищу сапога, а второй держал левую руку на рукояти висящего на наборном поясе кинжала.

— Куда едем? — спросил проводник, вежливо выждав.

— В Самару, — ответил Адриан, продолжая разглядывать людей в меховых шапках. — Это раньше называлось Куйбышев. А сейчас называется Самара.

Проводник окинул Адриана взглядом и заулыбался.

— Иностранец?

— Да, — кивнул Адриан, — из Соединенных Штатов. Я еду по делу.

— Бизнес, — кивнул проводник, и в левом глазу его, смещенном к переносице, сверкнула искра. — Понял вас. Сейчас все устроим. Купе какое? Ага. Петро, — обратился он к высокому, — проводи.

— Один момент, — засуетился Адриан, — простите, пожалуйста. Я хотел узнать… Вы… арми… спешиал форс…? Я никогда не видел такую… юниформ… форму, да?

— Казаки мы, — объяснил низенький. — Донские казаки. Сопровождаем состав. За порядком следим. Чтобы не шалили в поезде.

— О! — Адриан широко раскрыл глаза. Он много слышал про cossaks… про казаков. Еще во время наполеоновских войн они брали Париж, и от них пошло слово «бистро». Потом, он много читал, Гоголь, «Тарас Бульба», и еще один русский писатель, как его фамилия, «And Quiet Flows the Don». Но видеть вблизи не приходилось ни разу.

— А это почему? — Адриан осторожно указал пальцем на плетку.

— Повторяю, — сказал низенький. — Мы за порядком следим. Если кто зашалит, немного поучим. По нашему казацкому обычаю.

— Можно посмотреть?

Низенький протянул Адриану плетку. В каждую из семи узких кожаных лент были вплетены маленькие металлические, похоже что свинцовые, шарики. Плетка оттягивала руку.

— У нас не забалуешь, — продолжил низенький. — С пяти ударов любой присмиреет. А если в полную силу, то с двух ударов хребет перебить можно.

— Вы — били? — спросил Адриан, осторожно возвращая плетку. — Человека?

— Да нет, — успокоил его высокий казак. — У нас люди с понятием. Как нас увидят, сразу успокаиваются. Это так, для порядка. Русский народ к плетке приучен. Знает, что это такое. Покажешь вот так вот, — он поднял огромный, поросший рыжей шерстью кулак с зажатой в нем плеткой и потряс им в воздухе, — и расходятся сразу.

— Можно? — попросил Адриан, дергая молнию на сумке. — Можно? Один фото на память? У меня с собой камера. Один фото?

Проводник взял протянутую камеру «Кодак», отбежал на несколько шагов, примерился.

— Так, — скомандовал он. — Поближе. Еще. Петро, чуть назад отойди. Мишка, ты поближе встань. Еще. Обними его. Так. Снимаю.

Протягивая Адриану фотоаппарат, спросил заискивающе:

— Небось, большие доллары стоит? Дорогая штучка?

— Дорогая, — признался Адриан. — Почти четыреста долларов. Немного меньше.

Проводник уважительно покрутил головой.

В купе, куда Адриана проводил рыжий Петро, было жарко и душно. Пыльное почти до полной непрозрачности окно закрывала белая занавеска с синими узорами. На столе стояла тарелка, на ней лежал бумажный параллелепипед с нарисованным московским Кремлем. Внутри параллелепипеда, как тут же установил Адриан, находились русские галеты. Рядом стояли две бутылки с минеральной водой, похоже, с той самой, которую, по просьбе Адриана, ему доливали в водку в самолете. В специальное отделение под нижнюю полку «Самсонайт» не поместился, и его пришлось пристроить в нишу над дверью, черную сумку Адриан бросил вниз, вытащив предварительно мобильный телефон, любимую книгу писателя Гоголя и бумажник с документами, кредитными карточками и четырьмя тысячами долларов. Убрал бумажник во внутренний карман куртки и повесил ее на вешалку слева от двери. Потом подумал и телефон тоже положил в карман куртки. Если кто-нибудь позвонит, то и так будет слышно. А если ночью телефон разрядится и начнет противно пищать, то разбудить не сможет.

Под дверной ручкой Адриан обнаружил поворачивающуюся металлическую рукоятку. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это запор, на который закрывается дверь. Если его повернуть, то дверь уже не отпирается. Вернее, отпирается, но совсем чуть-чуть. А на другом конце двери есть металлическая полоса, которую можно из двери вытащить, и тогда дверь уже совсем не открыть. Здорово! Security. Да еще и эти казаки.

Пока Адриан изучал устройство купе, поезд тронулся, и он с удивлением заметил, что в купе, кроме него, никого больше нет. Это было странно, поскольку Шнейдерман упоминал, что сейчас самолеты людям не по карману и все ездят поездами. Он спросил про это у проводника, тут же возникшего с раскладывающимся черным кляссером.

— Инструкция у нас, — туманно объяснил проводник, жмуря убегающий в сторону и вверх глаз и убирая адриановский билет в кляссер. — Иностранцев с нашими не сажать. Во избежание. Так что вы один поедете. Утром разбужу вас. С вас за постель. Печеньем пользовались? Значит, и за печенье.

— Будьте добры, — поинтересовался Адриан, убирая бумажник обратно в куртку, — скажите, а эти… казаки… они с нами едут? В нашем вагоне?

— В восьмом. Через один от нас. А что — понравились? Могу сказать. Они через час по поезду пойдут, могут к вам заглянуть.

Потом Адриан сидел у окна и удивленно переводил взгляд с пролетающего мимо пейзажа на книгу и обратно. Хоть уже и стемнело, но кое-что можно еще было разглядеть. И это кое-что вызвало у Адриана странное ощущение разрыва в непрерывном течении времени, которое он уже испытал однажды, когда ел с узбеками плов. Так и сейчас, более полутора столетий, отделяющих его сегодняшнего от персонажей гоголевской поэмы, вылетело будто бы в мгновенно затянувшуюся черную дыру, и в призрачном свете редких, просвистывающих мимо фонарных созвездий он потрясенно наблюдал остановившееся время.

«Едва только ушел назад город,»

— читал Адриан,

«как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь да дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников… бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в ведро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на большой дороге, — словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном… Из-за изб тянулись во многих местах рядами огромные клади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла всякая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник».