Теперь до нас долетал шум автомобилей с гостиничной стоянки. Я подумал, что, видимо, наступило время обеда, но не осмелился взглянуть на часы. Тереза наблюдала за мной. В какой-то момент глаза у нее заблестели и выступили слезы. «Ты прав, это не лучшее место для перекура. Посмотри, сколько дыма», – сказала она. И раздавила сигарету о блюдце.

Она порылась в содержимом картонной коробки и вытащила тетрадь. «Взгляни-ка», – сказала она, протягивая мне ее. Тетрадь была похожа на те, что используются в школе, оранжевого цвета, с изображением гориллы на обложке. Внизу в виньетке была надпись: «Тетрадь по…» и внизу стояло имя: «Анхель». «Узнаешь почерк?» – спросила она меня. «Похож на почерк моего отца». – «Да, я тоже так думаю». Я внимательнее взглянул на записи. «Теперь, скорее всего, он пишет немного иначе, – сочла она нужным заметить. – Имей в виду, что прошло около двадцати пяти лет». – «Двадцать пять лет?» – «Или даже немного больше». Тереза показала мне страницу, на которой был список фамилий. «Ну-ка, что ты об этом думаешь?» Тетрадь была слегка влажной, ее страницы даже не шуршали.

Почерк был неровный, словно автор списка составлял его наспех, некоторые имена трудно было разобрать. В первой строке было написано Умберто. Затем – я не сразу смог расшифровать запись – шли имена Старый Гоена и Молодой Гоена. Четвертую строку, похоже, занимал Эусебио. Пятую – Отеро. На шестой заглавными буквами было написано Портабуру. Далее шли учителя. Последнее место занимало кое-как написанное, но при этом подчеркнутое слово американец.

«Это список людей, которых расстреляли в Обабе Дело рук наших отцов, полагаю, – сказала Тереза. На глазах у нее вновь появились слезы. – Я знаю, теперь ты меня возненавидишь. – У нее непроизвольно кривились губы. Она плакала. – Когда я заболела в гимназии, единственной моей надеждой было, что ты сразу примчишься навестить меня. И, видя, что ты не приходишь, я сама себя обманывала…» Она не в состоянии была продолжать и бросилась на пол, закрыв лицо руками. «Тереза, не надо так», – сказал я, беря ее за руку. Это было чисто инстинктивное движение. Я думал не о ней, а о списке из тетради.

После занятий на лесопильне мы все отправлялись на площадь и садились под сенью конских каштанов выпить пива и лимонада, которые мы брали в ресторане. «Причина неясна, но Давид явно чем-то озабочен. Это видно по его лицу», – сказал в один из таких дней Сесар. Мы с Сусанной уселись вместе с ним на скамейку, в то время как остальные, Редин, Адриан, Хосеба и Виктория, пошли рассмотреть вблизи памятник, который воздвигали на другой стороне площади в память погибших на войне. «До экзаменов осталось всего три недели», – сказал я. Это была маленькая ложь. Причиной моей озабоченности были не экзамены, а тетрадь с гориллой, с которой меня ознакомила Тереза. Я не мог думать ни о чем другом. «Я могу понять, что Виктория озабочена, но ты-то что?» – сказала Сусанна.

«У Давида свои сомнения, как и у нашего скульптора, – сказал Сесар, указывая на памятник сигаретой. Он курил свои любимые сигареты «Жан». – В конце концов все свелось к усеченной пирамиде. Сначала он сделал цилиндр, намереваясь выгравировать все имена на его поверхности. Затем пирамиду. И теперь, как видите, решил отсечь ее вершину». Он глубоко затянулся сигаретным дымом.

Мы стали рассматривать усеченную пирамиду. «Если бы они собирались поместить там имена всех, кто погиб на войне, я бы нисколько не возражала, – высказала свое мнение Сусанна. – Но мне противно, потому что они представят там только одну сторону». На ней было летнее платье оранжевого цвета и простые белые полотняные тапочки. Тот, кто совсем не знал ее, мог бы подумать, что этой девушке неведомы тревоги, что она заботится исключительно о своей внешности; но, как сказал бы Мартин, она была дочерью «человека, проигравшего войну», и это было заметно. «Сусанна совершенно права, – сказал я. – По крайней мере, могли бы поместить там имена тех, кого расстреляли в Обабе». Едва закончив фразу, я увидел список из тетради, словно он был перед моими глазами: Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец.

На усеченной пирамиде фигурировали лишь имена двух «павших», выгравированные золотыми буквами на черном мраморе: Хосе Итуррино и Хесус Мария Габирондо, один из братьев Берлино. Имя второго брата, автора письма, которое мне прочитала Тереза, еще предстояло вырезать.

«А что ты знаешь о тех, кто был расстрелян в Обабе, Давид?» – спросил меня Сесар. «Очень немного. Но я хотел бы узнать побольше», – сказал я. Сусанна засмеялась: «Он меняется. До сегодняшнего дня он жил только аккордеоном». В руке она держала за хвостик шапочку от каштана, которой, смеясь, слегка ударила меня по голове. Сесар сказал мне все тем же сердечным тоном: «Именно поэтому он и ходит последнее время такой озабоченный. У него раскрылись глаза, и он стал видеть мир».

К нам подошел Редин и предложил пойти в ресторан на нижнем этаже здания муниципалитета. Они с Сесаром, как правило, обедали в этом ресторане, поскольку там было спокойнее, чем на площади. «Мне хочется выпить вермута, – сказал он. – Говорят, это отвратительный напиток. Что даже сам владелец «Чинзано» его терпеть не может. Но я вдруг почувствовал внезапную ностальгию по его вкусу». Сесар взглянул на него поверх очков: «Мне он тоже не нравится. Но я и представить себе не мог, что с владельцем «Чинзано» происходит то же самое. Ты уверен, Хавьер?» Он называл коллегу его настоящим именем: Хавьер. «Мне об этом поведал Хемингуэй Однажды его пригласили на прием, который давал владелец «Чинзано», и он попросил вермута, дабы оказать честь гостеприимному хозяину. Но к нему подошел владелец и сказал: «Ты что это пьешь такую гадость?» Отвел его в уединенное место и угостил виски». Редин засмеялся, мы тоже. «Ну так пошли к муниципалитету, – сказал Сесар, поднимаясь со скамейки. – Если мне дозволено выражаться на манер гуманитариев, я испытываю внезапную ностальгию по салату в этом ресторане». Мы сделали знак нашим товарищам, которые продолжали стоять у памятника, чтобы они шли с нами.

Под аркадой здания муниципального совета была мемориальная доска с более чем тридцатью именами, выгравированными черными буквами. Первыми здесь также шли Хосе Итуррино и Хесус Мария Габирондо. Антонио Габирондо стоял двенадцатым. «Видишь? Половина букв стерта. Поэтому и сооружают новый памятник», – сказал Сесар. У имени Антонио Габирондо не хватало пяти букв, можно было прочесть только «нио абирондо». «Достаточно было восстановить буквы, – сказал Хосеба, – городку это вышло бы значительно дешевле». Адриан взял его руку и подержал ее поднятой кверху, как это делают с победителями в боксерском поединке: «Это сказал сын управляющего «Древесины Обабы». – «У фашистов все же есть какая-никакая своя душонка, – заявил Сесар. – Они не хотят, чтобы их товарищи канули в забвение. Кроме того, эта усеченная пирамида на площади значительно лучше выражает то, что произошло. У нее отсекли вершину, как отсекают голову, когда лишают жизни… Этот скульптор знает, что делает». Мы все ждали, что он завершит свою речь саркастическим смехом, но он остался серьезным.