– Нет, поздно.

Женька с содроганием спросила:

– А когда было не поздно?

– Наверное, месяц назад, детка. Хотя и тогда сомнительно. Многие умирают, не корите себя, ей не поможешь. Дистрофия…

От платы доктор отказался:

– Не за плату работаю.

– Хоть хлеб возьмите, – предложил Юрка их последний кусок.

Старенький врач усмехнулся:

– Вам нужней. Беда, что смертей много вижу, а помочь не могу.

– Может, Таню в больницу?

Доктор только посмотрел на Женьку долгим печальным взглядом и стал спускаться по лестнице, сгорбившись и едва переставляя ноги.

Когда Женя вернулась в квартиру, Таня уже не дышала.

Теперь предстояло решить, что делать.

Все та же соседка сообщила, что хоронят на Смоленском, но дешевле будет не на православном, а на лютеранском.

– Анна Вольфовна и Изольда Вольфовна ведь в Екатерининскую церковь ходили, тут рядом. И Танечка с ними бывала, там ее знают. Фамилию назовете, вам помогут.

В церковь они не пошли, и на Смоленское кладбище Таню тоже не повезли, слишком далеко и тяжело для детей. Еще одна соседка дала дельный совет:

– Вы свезите к больнице Видемана, это здесь же, на проспекте Пролетарской Победы, ну, на Большом. Зато его чистят, протащить санки можно. Или вовсе к моргу, тут неподалеку. Вечером оставите там, к утру поневоле заберут вместе с остальными, там много пеленашек валяется.

Женю передернуло.

– А вот на кладбище вовсе не везите, там хоронить не успевают, за покойниками скоро собора видно не будет. Золото отдадите, а сделать ничего не сможете.

– Какое золото?

– А кто ж тебе задарма похоронит? Лучше то золото в морг отдайте, хоть и больничный, там все правильней распорядятся.

Юра с Женькой вспомнили, что Станислав Павлович расплачивался за похороны Ирины Андреевны, а потом Юркиной мамы золотыми вещами.

Оставалось найти золото…

– Жень, у тебя случайно карты сокровищ Васильевского острова нет? – попробовал пошутить Юра. Шутка вышла так себе, мрачная шутка.

– Юр, у Гольдбергов наверняка ценные вещи есть, они же богатые… были…

Они замотали тело Тани в большое покрывало, перевязали веревками на шее и ногах, привязали к оторванной от шкафа дверце за неимением санок и потащили вдоль проспекта.

– Вот и наша очередь пеленашку тащить пришла.

– Знаешь, я, наверное, никогда больше не буду зиму любить, – вздохнул Юрка.

Раньше они с Женей спорили, какое время года лучше. Женя стояла за лето, все же тепло, белые ночи, цветы, каникулы… Можно поплавать, побегать, снять надоевшую теплую одежду… Юрка больше любил коньки и лыжи, снег и легкий морозец.

Но ведь легкий же, а не такой, какой стоял уже который месяц! В тот день, как и все предыдущие и следующие январские, было двадцать пять градусов, а вообще мороз доходил до сорока. Птицы на лету замерзали, не говоря уж о людях в нетопленых квартирах. Голодных людях.

Скрипел снег под ногами, скрипел под дверцей от шкафа, на которой младшая сестра тащила труп старшей в морг. И никого на проспекте Пролетарской Победы, который ленинградцы по традиции называли Большим, не удивляла эта картина, она привычна и исчезнет только тогда, когда либо будет снята блокада, либо погибнет последний ленинградец. Или ленинградка. А пока они живы, движутся, пусть даже вот так – с пеленашкой на куске фанеры или санках.

– Жень, может, надо было дождаться Елену Ивановну? Вдруг она решила бы хоронить Таню на Смоленском кладбище?

– А если она не придет еще неделю, не отпустят? Потащили быстрей, нам еще вон куда идти домой.

Они действительно торопились, потому что Елену Ивановну должны отпустить вечером до утра. Если она не обнаружит детей дома, то отправится на Васильевский. Это означало, что им самим нужно успеть дотемна добраться до своей улицы Чехова.

Слезы ленинградцев попросту застыли, они не рыдали, прощаясь с умершими родными и друзьями, каждый знал, что, весьма вероятно, станет следующим. Не переживали даже дети. Пару месяцев назад, впервые увидев перевязанную пеленашку, Женька впала в истерику, теперь же спокойно погладила замотанную покрывалом голову старшей сестры:

– Прости, Танечка, мы по-другому сейчас не можем…

Они отдали сережки и крестик, найденные у Тани, еще какую-то серебряную безделушку, назначение которой так и не поняли, и отправились в долгий путь к себе домой.

Предстоял не только длинный путь, но и трудное объяснение с Еленой Ивановной, которая ждала обеих дочерей, а увидеть должна только одну.

Юрка, кажется, знал в Ленинграде каждую улицу и каждый проходной двор.

– Жень, давай до Дворцового моста не пойдем? Далеко и холодно. Можно перейти здесь по мосту Лейтенанта Шмидта и дальше наискосок прямо к Дворцу пионеров выйдем.

– Откуда ты так хорошо все знаешь?

– У меня друг Вовка… помнишь Вовку? Он в школе со львами учился, ну, которая на углу проспекта Рошаля и площади Воровского…

Женька понятия не имела ни о школе со львами, ни о том, что это за площадь. Просто Юрка называл все новыми «пролетарскими» названиями, а Женя слышала от бабушки и папы старые. Вместо Рошаля Ирина Андреевна обязательно сказала бы Адмиралтейский проспект, а Исаакиевскую площадь ей никогда бы не пришло в голову назвать площадью Воровского. Она и Дворцовую звала Дворцовой, а не Урицкого, и даже на проспект 25-го Октября говорила: «Невский». Проспект Воровского называла привычно Литейным, Нахимсона Владимирским, а улицу 3-го июля Садовой.

Но сейчас названия были ни при чем, дети торопились домой. Так торопились, что попали в беду.

Ленинград сначала бомбили каждую ночь, потом стали обстреливать столь же регулярно. Не успевал штаб объявить отмену воздушной тревоги, как приходилось предупреждать о следующей. По несколько артобстрелов в день, каждый из которых для кого-то становился последним. Конечно, во много раз больше погибло от голода или попросту замерзло, но и жертв бомбежек тоже было немало.

Немцы редко бомбили город днем, это проще сделать ночью, но на сей раз «повезло».

– Только ее нам не хватало! – возмутился Юрка, услышав сигнал.

Во время воздушной тревоги движение по улицам прекращалось, а нарушителей вылавливали бойцы МПВО и надолго загоняли в бомбоубежище.

Юрка махнул рукой:

– Дворами пройдем, выйдем к Синему мосту, а там видно будет.

Они бы прошли, не окажись арка двора разрушенной вместе с флигелем. Уткнулись в груду кирпича, пробраться через которую невозможно. Пришлось разворачиваться, чтобы выйти на улицу, и тут…

Увидев, что произошло дальше, Женька вспомнила слова Станислава Павловича: