Я открываю глаза. Сначала вижу статуэтки и «Градиву», а потом перевожу взгляд на Анну. Она сидит на полу перед моим письменным столом, широкая серая юбка раскинулась вокруг нее. Тут же разбросано множество листов бумаги. Она подбирает листы, просматривает их, раскладывает по папкам. Иногда начинает читать: не бегло, в своей деловой манере, а медленно, вдумчиво; потом смотрит в окно.

— Анна, — шепотом окликаю ее.

Она поворачивает ко мне свое лицо — отсутствующее выражение, глаза полны слез.

— Папа! Папочка!

— Ты разбираешь мои бумаги?

— Да. Это надо сделать.

— Конечно. Хочу тебе рассказать, что мне снилось.

Описываю свои скитания по горному склону. Она говорит тихо:

— Мне не хочется думать, что ты чувствуешь себя потерянным и сбитым с толку.

Растягиваю пересохшие губы в слабой улыбке:

— Ты помнишь, что я тебе говорил об этом?

— Да.

— Анна.

— Что?

— Обещай, что уничтожишь эти личные бумаги времен войны. Дневник, записки — все-все. Или, по крайней мере, запрети к ним доступ до смерти наших внуков.

Она уже начала их читать, я знаю.

— Разумеется, так я и сделаю. Поспи еще, мой дорогой, закрой глазки. Я здесь. Я никуда не уйду.

После сцены, начавшейся с Леонардо, я несколько ночей подряд отражал бешеные атаки Марты. Я говорю именно «ночей», потому что днем она обычно хранила холодное молчание. Такие атаки не были мне в новинку; они предпринимались периодически вот уже несколько месяцев. Марта завела привычку просыпаться рано, около пяти; независимо от того, спала ли она со мной или нет (а к этому времени уже не спала), она будила и меня и «возобновляла» разговор, начатый в полночь, словно во время своего короткого сна ни о чем другом и не думала.

Поначалу в ее интонациях обычно присутствовала зловещая рассудительность, звучавшая как первый, слабый артиллерийский выстрел на фронте, похожий на отдаленный раскат грома. Но вскоре к атаке подключались все батареи, и на меня обрушивался настоящий шквал ужасающих обвинений. Я был гнусным типом, я манипулировал ею, я не давал ей жить ее собственной жизнью и все в таком роде. Обычно я пытался сохранять благоразумие, так сказать, не высовывал голову из окопа, но случалось, она доводила меня, и я выпускал в ее сторону какой-нибудь малокалиберный снаряд.

Никогда прежде Марта не была такой свирепой, а ее брань — такой отборной. Я спрашивал себя, унаследовала ли она эти способности от Моники, или среди ее предков была Юдифь, отрубившая голову спящему Олоферну? Когда терпеть больше не было сил и продолжение канонады грозило форменным помешательством, наступало временное затишье. Она делала уступку в каком-нибудь вопросе, успокаивалась. Но едва я переводил дыхание, как она пускалась в еще более яростную атаку. И так продолжалось два или три часа. Странно, но в самый разгар канонады я вдруг оказывался в каком-то сюрреалистическом царстве, где испытывал почти мазохистское удовольствие; меня пронизывало что-то вроде слабого женского оргазма. А когда обстрел наконец прекращался, я испытывал дивное облегчение.

Думаю, то же происходило и с ней; несколько раз ее почти сразу бросало от ненависти к вожделению, она раздвигала ноги и затаскивала меня в себя. Но после Леонардо, весной 1915 года, этого уже не случалось; теперь она просто вставала с постели и удалялась в свою комнату одеваться.

А в этот период ночных боев не успевал забрезжить день за окном, как она приходила ко мне и принималась за свое. Это были предрассветные атаки, вроде тех, что отражали на Восточном фронте наши сыновья.

май 1915

Ужасная атмосфера. Днем после ночных «предрассветных атак» Марта со мной почти не разговаривает. Анна на моей стороне, не говорит матери ни слова. Я написал Минне, умоляя ее вернуться и попробовать хотя бы частично восстановить прежнюю гармонию. Марта отказывается встречаться с Бауэром, но делает это так, чтобы наказать меня. Только до тех пор, пока я не начну взрослеть, говорит она. После этого она собирается восстановить с ним прежнюю дружбу; интимную дружбу. Говорит, что я нарочито исказил и попытался разрушить отношения, отмеченные всего одним взаимным поцелуем, который имел место в напряженной ситуации, к тому же мной самим и спровоцированной. Я же, напротив, большую часть нашей семейной жизни провел, запершись в комнате с молодыми женщинами, которые лежали на кушетке и изливали мне свои тайные желания. По ее словам, я горжусь тем, что умею сломить их сопротивление; я называю этот метод терапии излечением с помощью любви; я бесстыдно признаю, что они готовы влюбляться в меня, а я в них. Это пародия на правду, но ей трудно противостоять, учитывая нынешнюю иррациональность Марты…

Часами смотрю на грубое, спокойное лицо Сета. Мне хочется разорвать Бауэра на части подобно тому, как Сет разорвал Осириса{103}. Позже холодный разговор с Мартой:

Марта: «Меня просто из себя выводит, что ты смотришь на Филиппа как на неизбежное зло. Да он слишком порядочен и потому ни на что такое не пойдет. Даже если бы мы с ним разок-другой и легли в постель, то разве такую мелочь можно сравнить с тем, что у тебя было с Саломе, Дейч и всеми прочими, не говоря уже обо всех твоих пациентках. Включая дочь Филиппа! Ведь ты был просто одержим своей „Дорой“…»

С маниакальной навязчивостью вновь и вновь возвращается она к этой теме: «А потом был Флисс. Меня ничуть не удивит, если у тебя был с ним роман; ты ни о чем другом, кроме него, и думать не мог. Это было отвратительно; тебе казалось, что солнце светит из его жопы…» Но я рад этим грубым нападкам, как колодцу в пустыне, потому что они прерывают ее презрительное молчание. Ночные атаки, кажется, иссякают, но для меня это скорее зловещий сигнал. Я просыпаюсь на заре и молю, чтобы она вошла, хотя бы только ради того, чтобы атаковать меня…

Я дошел до точки. Психологически я постоянно чувствую себя так, как, наверное, бедняга Эмануил в тот миг, когда дверь, на которую он опирался, распахнулась и он низвергнулся в хаос. Я бы хотел умереть, если бы не Анна, которая чуть добрее ко мне. Она продолжает писать страстные письма фрау Зелленке. И это все после одной-единственной встречи в Земмеринге. Меня преследуют скверные мысли: например, предложить ей Анну в обмен на то, чтобы она встретилась с Мартой и поведала ей о каких-нибудь бауэровских «скелетах в шкафу». Никто лучше бывшей любовницы не может полить грязью отставного любовника. Такие фантазии — знак моего морального разложения, поэтому смерть для меня предпочтительней. Чем я лучше Лота, предлагавшего своих дочерей ангелам…{104}

Для утешения отступаю к египтянам. В мертвой тишине, царящей во время еды, я ласкаю Гора, Сета или Исиду. Они связывают меня с детским миром ласк и прикосновений. Иногда в кабинете мне кажется: вот сейчас все мои божества поднимут меня в воздух и унесут прочь. Я этого хочу…