По приметам, ведомым только ему, Мономах высмотрел место, где нужно повернуть в сторону от Трубежа. Отряд помчался к Альте – речке, чье имя знакомо на Руси всякому. И если кто не помнил, где настигли убийцы святого князя Бориса, то уж о месте первого крупного разгрома сборной русской рати половцами четверть столетия назад слыхали от отцов даже дети.

Катящее к земле солнце выбило в кудрях на лбу Мономаха бронзовую рыжину. Крылья гордого византийского носа, раздуваясь, ловили степной ветер, праздного гуляку – когда друга, а когда врага. Вскоре вновь потянуло близкой водой. Альта сверкнула лучами краснеющего светила.

В высокой прибрежной траве темнела одинокая человечья фигура, странно низкая. Когда стало ясно, что человек стоит на коленях, досадное раздражение князя на незваного пришельца утихло. Место, где принял смертную муку святой страстотерпец Борис, располагало к тихим уединенным молитвам. Князь любил бывать здесь, внимать шепоту ветра и сладким грезам реки, вопрошать у неба судьбу и вести молчаливую беседу со своими сродниками, Борисом и Глебом, святыми покровителями Русской земли. Этой любовью ему было не жалко поделиться.

Богомолец в монашьей одежде обернулся на стук копыт, поднялся.

– Здрав будь, княже. Спаси тебя Господь.

– Спаси Бог, Нестор. – Мономах спешился, подошел к иноку. – Далековато ты забрался от града.

– Да и ты, князь, не случайно сюда путь направил, – с тихой улыбкой ответил книжник.

– Святое тут место, – кивнул князь. – Будто предсмертная молитва Бориса доныне в здешнем воздухе разлита и благоухает.

Мономах снял мятель и кинул на примятую ногой траву. Сел лицом к реке и низкому солнцу. Дружинники по песчаному откосу вели коней к воде или также располагались на травяном ложе. Хорошо, мягко грезится душе под ласковыми лучами закатного светила. Чернец сел возле князя на его плаще.

– Как тогда, в отрочестве, у капища на Лысой горе, – вспомнил Мономах. – Не забыл?

– Как забыть, князь. Я еще тогда догадался, что Господь связал нас друг с другом накрепко. И мечты твои о стольном граде в северных лесах помню. И твою неутолимую жажду взвалить себе на плечи всю Русь тоже помню.

– Дай срок, Нестор, утолю и жажду, и грезы исполню, – пообещал Владимир.

– Нестор! – проревел Душило от берега, куда ходил умыться. – Рассуди мой спор с князем.

Он дошагал до травяного ковра и блаженно растянулся на спине, раскинув руки и ноги.

– Разногласие у нас насчет вашего игумена, заточенного Святополком в Турове. Слыхал, небось, как митрополит Ефрем ходил к киевскому князю просить за него? Княжьи гриди его и в хоромы не пустили. Святополк нашего Ефрема за митрополита не почитает.

– Ефрем был боярином его отца, без спросу принял постриг в Печерском монастыре. К тому же он переяславский митрополит, а не всей Руси. Все, что исходит из Переяславля, Святополку невмоготу, – усмехнулся Мономах. – В Киев же греки, думаю, не скоро дадут митрополита. Они на Русь в обиде.

– Мы теперь на них тоже в большой обиде, – ворчливо заметил Душило. – Так и чего – гнать всех церковных греков с Руси? Забыли, что ли, в Царьграде, как наши старые князья-язычники воевали их землю? Без Христа Русь страшна должна быть грекам… Да и попросту страшна, – добавил он, подумав.

– В какой мы обиде на греков? – встревожился монах.

Храбр покосился на князя.

– Обида серьезная. Вернемся в Переяславль, узнаешь, Нестор, – ответил Мономах. – Мысль у меня есть, и тебе в ней тоже уделено место. Но Душило о другом речь ведет.

– Ну да, об игумене, – вспомнил старый дружинник. – Я говорю: сам, князь, уговори брата либо отпусти меня потолковать со Святополком. Я все ж его отцу служил. А если он забыл, как я в бою на Немиге его, отрока сопливого, и самого Изяслава от верной смерти спас… Тогда чего ж – надо ехать в Туров и силой вызволять игумена. В Киеве, слышно, многие обижены на князя за печерского настоятеля.

– Нет, Душило, не пущу я тебя ни к Святополку, ни в Туров, – резко сказал Владимир. – Ни ты, ни я не ответчики за обиды Киева. Пускай стольный град сам разбирается со своим князем. Сами посадили на стол Святополка – сами пусть и думают, как им избыть свои обиды. – Он повернулся к монаху. – Ты тоже хочешь, чтоб я уговаривал Святополка вернуть игумена?

– Знаю, что не станешь этого делать, – тихо молвил книжник. – Нет у тебя мира в душе, княже. Хотя и уступил ты по любви братьям, но себя угрызаешь за это.

– Верно сказано, Нестор. Нет во мне мира. Подвиг Бориса и Глеба, покорившихся старшему брату даже до крови, слишком высок, а я исполнен многих страстей и печалей. Знаю правду и хочу следовать ей – но сердце борется с душой и одолевает.

Мономах сгреб в кулак рубаху на груди, словно хотел добраться рукой до мятежного сердца.

– Сердце тленно, дух бесплотен и вечен. Облачай его в броню веры, князь, вооружай мечом слова Божьего.

Владимир поднялся с земли, встал над пологим обрывом берега, глядя вдаль. Потом обернулся, окинул взглядом степную ширь.

– Хочу поставить здесь церковь во имя святых Бориса и Глеба. Над самой рекой, чтоб отражалась в водах. Чтоб была как корабль, плывущий в небеса.

– Лепота, князь! – представил картину Душило.

– Красивый помысел, – согласился Нестор. Он тоже встал, подошел к князю. Негромко заговорил: – Кровь Бориса и Глеба – порука тому, что все неправдой берущие власть на Руси погибнут рано или поздно, как погиб братоубийца Святополк Окаянный. Вспомни князя Святослава Ярославича, изгнавшего из Киева Изяслава. Он не прокняжил и трех лет, а умер от пустяка. Все имущество его, которым он хвалился перед послами немецкого Генриха, расточилось, и сыновья его утратили право на стольный град. Не принесут таковые правители ни славы, ни блага Руси, но земля под их рукой стонать будет. Бойся, князь, стать причиной болезней своей земли, ибо это отмстится Богом.

– Пора возвращаться, Нестор, – после короткого молчания сказал Мономах.

Дружина оседлала коней. Чернецу подвели смирную кобылу из запасных. К ночи въехали в ворота Переяславля, укрепленные широким водяным рвом с подъемным мостом. Прощаясь, князь сказал книжнику:

– Приходи завтра после литургии ко мне в хоромы. Посидим с боярами, подумаем.

23

Переяславль, стольный град самой полуденной земли Руси, вплотную смыкавшейся с Диким полем, стремился ни в чем не уступать Киеву, а кое в чем и превосходил его. Двадцать лет здесь княжил младший брат Мономаха Ростислав. Но до того, как он вошел в зрелые годы, город держал в своих руках переяславский митрополит Ефрем. Кроме духовных попечений владыка радел и о мирских делах, помня, что дух и плоть связаны воедино и лишь смерть разлучает их. Пока рос и мужал юный князь, также разрастался и креп город. Под зорким оком Ефрема строились здания, протягивались целые улицы, одевались в каменный наряд церкви. В конце концов и град примерил каменную броню. Стены замкнули вокруг него прочное кольцо с тремя воротами – такими укреплениями не мог похвалиться даже Киев, опоясанный деревом. На двух воротах митрополит заказал поставить и украсить надвратные церкви. В довершение своих забот владыка повелел возвести каменную баню с мраморными узорочьями – такую же, какие видел в Царьграде и какая стояла на митрополичьем подворье Киева, до сих пор удивляя пришлых из других земель.