При обсуждении ее сыновей я чувствовал, что мне следует действовать осторожно, и довольствовался тем, что помогал ей взглянуть на смерть Крисси с их точки зрения. Я не хотел, чтобы чувство вины Пенни, лишь недавно извлеченное наружу, «открыло для себя» ее пренебрежение мальчиками и прилепилось к новому объекту. И в конце концов, через несколько месяцев чувство вины по отношению к сыновьям у нее все-таки возникло, но к тому времени ей уже легче было справиться с ним, изменив свое отношение к детям.

Судьба брака Пенни, к сожалению, очень типична для семей, потерявших ребенка. Исследование показало: вопреки ожиданию, что трагическая смерть ребенка сплотит семью, у многих родителей, потерявших детей, возрастает неблагополучие в браке. Последовательность событий в браке Пенни стереотипна. Муж и жена переживают горе по-разному: по сути, диаметрально противоположным образом; они часто неспособны понять и поддержать друг друга; скорбь одного мешает скорби другого, вызывая трения, отчуждение и последующий разрыв.

Терапия может многое предложить родителям, переживающим горе. Супружеская терапия может выявить источники напряжения в браке и помочь каждому из партнеров понять и принять особенности переживания горя другим. Индивидуальная терапия может помочь изменить дисфункциональное переживание горя. Хотя я всегда осторожно отношусь к обобщениям, но в этом случае обычно срабатывают стереотипы мужественности и женственности. Многие женщины, как Пенни, нуждаются в том, чтобы пройти сквозь повторяющееся выражение своей утраты и вернуться к заботам о живых, к планам на будущее, ко всему, что вносит смысл в их собственную жизнь. Мужчин обычно нужно учить выражать и разделять с другими свою печаль (вместо того, чтобы избегать и подавлять ее).

На следующей стадии проработки своего горя Пенни с помощью двух сновидений – о парящем поезде и эволюции и о свадьбе и поиске гардеробной – пришла к исключительно важному открытию, что ее скорбь о Крисси была смешана с ее скорбью о самой себе и своих нереализованных желаниях и возможностях.

Окончание наших отношений привело Пенни к обнаружению последнего пласта горя. Она боялась окончания терапии по нескольким причинам: естественно, она лишилась бы моей профессиональной поддержки и меня лично – в конце концов, я был первым мужчиной, которому она доверяла и от которого приняла помощь. Но, кроме того, сам факт окончания работы вызвал живые воспоминания обо всех мучительных утратах, которые она пережила, но никогда не разрешала себе ощутить и оплакать.

Тот факт, что большая часть открытий Пенни во время терапии произошла по ее собственной инициативе и была ее собственным достижением, служит важным уроком для терапевтов, напоминая утешительную мысль, которой поделился со мной мой учитель в самом начале моего обучения: «Помни, ты не можешь сделать всю работу. Довольствуйся тем, что помогаешь пациенту понять, что нужно сделать, и затем доверься его собственному стремлению к изменению и росту».

Лучшие в мире теннисисты тренируются по пять часов в день, чтобы устранить недостатки в своей игре. Мастер дзен постоянно добивается спокойствия сознания, балерина совершенствует равновесие, а священник все время исследует свою совесть. В каждой профессии есть область еще не достигнутого, в которой человек может совершенствоваться. У психотерапевта эта область, это необъятное поле для самосовершенствования, которое никогда нельзя пройти до конца, на профессиональном языке называется контрпереносом. Если переносом называются чувства, которые пациент ошибочно относит к терапевту («переносит» на него), но которые на самом деле коренятся в более ранних взаимоотношениях, контрперенос представляет собой обратное – похожие иррациональные чувства, которые терапевт испытывает к пациенту. Иногда контрперенос бывает столь напряженным, что делает невозможной глубокую терапию: представьте себе еврея, который лечит нациста, или изнасилованную женщину, которая лечит насильника. Но в более мягких формах контрперенос проникает в любую психотерапию.

В тот день, когда Бетти появилась в моем кабинете, когда я увидел, как она ростом сто шестьдесят сантиметров несет свою огромную сточетырнадцатикилограммовую тушу к моему изящному офисному креслу в стиле хай-тек, я понял, что мне уготовано великое испытание контрпереносом.

Толстые женщины всегда вызывали у меня отвращение. Я нахожу их омерзительными: их безобразная манера ходить, переваливаясь из стороны в сторону, их бесформенное тело – грудь, колени, ягодицы, плечи, линия подбородка, скулы – все, все, что мне обычно нравится в женщинах, погребено под лавиной плоти. И еще я ненавижу их одежду – эти бесформенные мешковатые платья или, хуже того, жесткие слоноподобные джинсы. Как они вообще осмелились навязать нам вид своих телес?

Откуда взялись эти постыдные чувства? Я никогда не пытался выяснить это. Они лежат так глубоко, что мне и в голову не приходило считать их предвзятостью. Но если бы от меня потребовали отчета, возможно, я сослался бы на свою семью, на толстых властных женщин, окружавших меня в детстве, в число которых входила и моя мать. Полнота, характерная для моей семьи, была частью того, что я должен был преодолеть, когда я, самолюбивый и целеустремленный американец в первом поколении, решил навсегда отряхнуть со своих подошв пыль местечка в Российской империи.

Я могу высказать еще одно предположение. Меня всегда восхищало женское тело – возможно, больше, чем других мужчин. И не просто восхищало: я возвышал, идеализировал, превозносил его сверх всякой разумной меры. Возможно, толстые женщины раздражали меня тем, что оскверняли мою мечту, раздували и уродовали прекрасные черты, которые я так любил. Возможно, они разрушали мою сладкую иллюзию и обнаруживали ее основу – плоть, буйство плоти.

Я вырос в Вашингтоне с его расовой сегрегацией – единственный сын в единственной белой семье в негритянском квартале. На улицах черные нападали на меня за то, что я белый, в школе белые – за то, что я еврей. Но для меня оставались еще толстяки: жирные дети, жирдяи, мишени для насмешек, те, кого не хотели брать в спортивные команды, те, кто не мог пробежать круг по стадиону. Мне тоже нужно было кого-то ненавидеть. Может быть, там я этому и научился.

Конечно, я не одинок в своем предубеждении. Оно повсюду поддерживается культурой. У кого хоть раз нашлось для толстухи доброе слово? Но мое отвращение превосходит все культурные нормативы. В начале своей карьеры я работал в тюрьме строгого режима, где наименее тяжким преступлением, совершенным любым из моих пациентов, было простое одиночное убийство. И тем не менее мне было легче принять этих пациентов, понять их и найти способ поддержать.

Но когда я вижу, как толстая женщина ест, я спускаюсь на пару перекладин вниз на стремянке человеческого терпения. Я хочу отобрать у нее пищу. «Прекрати набивать себе брюхо! Господи, разве уже не достаточно?» Мне хочется заткнуть ей рот!

Бедняжка Бетти, слава богу, не подозревала обо всем этом, когда невозмутимо продолжила свой путь к моему креслу, медленно опустила свое тело, поправила складки одежды и села так, что ее ноги не совсем доставали до пола, в ожидании глядя на меня.