Винона говорит, что может сидеть на муле, и я думаю, что она еще не чувствует боли – это придет позже. Проклятая отраженная пуля ее словно невидимым копьем пронзила. Боль скоро придет, это уж точно. Винона – девочка, ей лет тринадцать-четырнадцать, отчего же она такая храбрая? Где ты взяла пистолет, спрашивает Джон Коул. Беула подарил на прощание, отвечает она. Будь Винона в войсках мистера Линкольна, он бы куда скорей выиграл войну. Чертова, проклятая, поганая война, но воевать с ними надо было, я так думаю. Все плохое в Америке рано или поздно застрелят, говорит Джон Коул, и все хорошее – тоже. Взять хоть многими оплакиваемого мистера Линкольна, черт побери. Джон Коул ведет своего мула и мула Виноны, а я беру своего и вьючного. Если выберемся, угостим их чистым овсом. Мы выходим на темную дорогу, луна уже стоит высоко и освещает нам замерзший путь. Мороз развесил всюду серебристую иллюминацию. Все так странно, словно мы попали в старинную книгу сказок. Мы осторожно залезаем в седло, и Джон Коул, бросив взгляд на нашу мужественную Винону, велит ей ехать впереди – чтобы увидеть, если она вдруг свалится с седла в темноте. Я управлюсь, говорит она. Томас, а ты поглядывай назад на всякий случай, велит Джон Коул. Буду поглядывать, отвечаю я. Мы едем целую ночь и даже не думаем где-то остановиться и поспать. Ночное небо вдруг решает расчиститься ни с того ни с сего. Теперь на нем только луна – высокая, яркая, словно лампа, на которую смотришь через пыльное стекло. Вы никогда не задумывались, каково там, на ней? Кое-кто говорит, что луна – как монета, вроде той, что спасла Винону. Большой серебряный диск – целое сокровище. Кое-кто говорит, что луну можно поймать, если дотянуться повыше. Но она, должно быть, очень высоко. Холод заползает нам под шляпы и за воротники. Холодный равнодушный свет луны. Деревья под ней покрываются серебром, словно придворные серебряной луны. Все живые души в Кентукки и все ползучие твари, должно быть, спят. Может, даже деревья спят. Луна бодрствует, сна ни в одном глазу, как сова на охоте. Мы слышим, как кентуккийские совы ухают над холодными сырыми болотами к западу от нас. Пытаются найти друг друга в лесных дебрях. Мне вдруг становится легче, словно груз сброшен. Я быстро и яростно возношу хвалы за то, что Винона жива. Мулы ступают со своей особенной грацией, разборчиво, и слышны только их осторожные шаги. И еще – обычные звуки ночи. Кто-то ломится через лес – может, медведь, может, лось. Может, голодные волки несутся через кусты. Небо теперь тоже как кованое серебро, и луна чуточку меняет цвет, чтобы мы ее обязательно видели. Теперь она отливает желтизной, медью. Мое сердце полно Виноной, но и Джоном Коулом тоже. Чем мы заслужили, что у нас есть Винона? Не знаю. Мы прошли сквозь бойни – Джон Коул и я. Но у меня сейчас в душе мир и спокойствие, каких никогда не было. Страх упорхнул, и котелок для мыслей кажется легким. Я думаю о том, что Джон Коул слишком велик ростом для мула. Я думаю обо всех городах, где не побывал, и о том, что я не знаю тамошних жителей, а они меня. Да, он точно слишком велик ростом, чтобы ездить на муле. Как будто мул и он находятся не совсем в одном и том же мире. Тут он поплотнее натягивает шляпу. Ничего особенного. Просто тянет за поля, под луной. Среди черных деревьев. И сов. Это ничего не значит. Трудно было бы жить без него. Это я так думаю. В этих краях каждую минуту видишь одну-две падучие звезды. Должно быть, время года для них пришло. И они ищут друг друга, как и все на свете.

Винона все склонялась набок и сползала с седла, а потом совсем скрючилась и побелела от боли, так что на рассвете я срезал два шеста, привязал поперек третий и сделал волокушу, затянув ее тряпками, какие у нас были, прикрыл Винону своим платьем и повез ее дальше на этой штуке. Винона была такая легкая, что я словно листок волочил. И ни разу не застонала, хотя могла бы, учитывая, как ей было больно. Я бы на ее месте точно стонал от души, скажу я вам. Такой удар пули – считай, тебя братец Смерти навестил. Вот что.

В письме Лайдж Маган велел нам тихо обойти городок Парис под прикрытием леса, что растет к западу от него, и когда мы выйдем из леса, то увидим ручей, и тогда идти по тропе вдоль берега ручья на запад. Так мы и сделали.

Уже с этой тропы видно, как велика нужда Лайджа. Красивейший ручеек – как бесконечная заиндевелая борода. Поле за полем неухоженной земли. Высокие почерневшие будыли сорняков и гниющий полусобранный урожай. Эта пожелтелая земля, а за ней – испуганное небо простирается всю дорогу наверх, до самого рая, а на горизонте торчат сучья и пни неизвестных черных деревьев. Дальше, на горизонте, мешанина холмов и упрямого леса, а еще дальше, может, горы в ермолках снега. Но в хозяйстве не хватает рук на поля, это уж точно. По ним видно, что за ними не ухаживают. Никакого порядка на них нет, ни армейского, ни еще какого. Мы медленно приближаемся к дому, и вот уже видим старину Лайджа, темечко, Господь его храни, совсем седое, а улыбка прорезает пегую от седины длинную бороду. Без шляпы, а волосы – как струйка дыма. Странно видеть его в штатском, это уж точно. Старший сержант Маган. Знаменщик полка. Он спустился с крыльца на утоптанный песок и взял нас за руки. Клянусь Богом, глаза у него заблестели. Эй, Лайдж, как жизнь? Ничего-ничего.

Потом мы рассказываем ему про Винону и усатого, и он говорит, что знает его. Этот человек вовсе не полковник, но какой-то чин в армии южан у него был. А эти люди с ним – его бывшие подчиненные. Они рыщут по округе, творят всякие непотребства и вешают черных. Мы говорим, что видели их рук дело по пути сюда. Оно самое, говорит Лайдж. Если он остался жив, то вы его снова увидите, это уж точно. Его зовут Тэк Петри. Кажется, Тэк Петри его кличут, говорит Лайдж.

Но, Бог свидетель, нам сейчас не до Тэка Петри и его возможной кончины или же воскресения. У Лайджа работает обходительная женщина, ее звать Розали, и она принимается ухаживать за Виноной. Приносит ее со двора и поднимает в дом. Ветерок эдак подхватывает мое платье, и оно падает на землю. Это чье, спрашивает Розали. Это миссис Коул? А она где? Мы не знаем, что ответить. Розали кладет Винону на скамью у большого длинного очага. Я не припомню, когда видел Лайджа таким счастливым. Наверно, у него камень с души свалился. У Розали есть брат, он работает на Лайджа. Теннисон Бугеро. Они освобожденные негры, и Теннисон держит пять акров в издольщину. Пока мы не приехали, у них с Лайджем не на чем было пахать, кроме запаленной кобылы. Мул в этих местах стоит втрое дороже лошади, говорит Лайдж. Мулы, они тут на вес золота. Он безумно счастлив, что мы привели сразу четырех. Я говорю, что это, как бог свят, лучшие мулы на свете. Рассказываю ему про вьючного мула и мула Виноны, оставшегося без всадника, – про то, как они побежали за нами. Разрази меня гром, говорит Лайдж. Кто бы знал, что такое бывает. Мы спрашиваем его, не слыхал ли он чего от Старлинга Карлтона и как тот поживает. Лайдж отвечает, что слышит любой шорох к западу от реки Норт-Платт и что на равнинах все полностью посходили с ума. Сиу ходят с набегами как у себя дома. Поймал-Коня-Первым появился снова, собрал себе новое племя. Короче, все катится к черту. Лайдж слыхал, что Дэн Фицджеральд выбрался из Андерсонвилля и теперь лесорубом на Аляске. Вот это хорошая новость, говорю я. Удивляет, впрочем. Я думал, он верный покойник. Угу, он выбрался, говорит Лайдж.