Так мы и осели в Теннесси, на манер поселенцев. Подхватили местные напевы. Вскоре ко мне в руки по случайности попала плачущая горлица. Джон Коул нашел ее в лесу раненую, с подбитым крылом. Он крадется по лесу так бесшумно, словно он вовсе куница, а не человек. Бывают дни, когда не слышно звуков. Когда прожилки длительного света слетают на торжественную землю. Иногда здесь бывает так тихо и недвижно, что я не слышу никого и мне кажется, что наступил конец света. И черт побери, в один беззвучный полдень во двор бесшумно прокрался Джон Коул с деревянным ящиком в руках. Он сидит со мной, болтает, и все это время за его болтовней я слышу из ящика непонятный лязг и шебуршение. Я поглядываю на ящик. Джону Коулу весело, что он сбил меня с толку. Он все это время говорит про новый оперный театр в Мемфисе и что нам надо туда поехать, посмотреть на этот театр. У Джона Коула к тому времени отросла такая огромная борода, как будто он сражался на стороне мятежников. Как будто он дрался при Аппоматтоксе под командованием генерала Ли или еще чего похуже. Его можно принять за чертова полковника южан, но я не хочу резать правду-матку. Потому что, каков бы ни был, он прекрасен. Время тянется, а он разглагольствует про певцов, которые гастролируют по стране, королевы и все такое, и вдруг расставляет руки и вроде как склоняет лицо набок, словно говоря: ну что, ты, должно быть, голову ломаешь, что это я такое принес? Ну да, я и правда голову ломал, немножко. И вот он открывает крышку, и высовывается голова: изогнутый клюв и глаз-бусинка. И спрашивает, хочу ли я ее выходить. Я сказал, что хочу или вроде того. А как бы ты ее назвал? Ну, я бы ее назвал Генерал Ли, потому как ты нынче в точности похож на него. Какой ты недобрый, говорит он. Генерал Ли выпрыгивает из коробки и принимает командование. А потом срет нам на стол.

Весь январь мы выжигаем землю для Лайджа. Делаем грядки для посева табака на рассаду и покрываем их длинными полосами полотна из рулонов – от холода. Потом нас самих накрывает снегом, как семечко на грядке, и Теннисон поет нам старинные песни, а Розали колотит по стиральной доске как заведенная. У Лайджа – скрипка. Вы сроду не слыхали такой топотни. Винона выздоровела и оказалась самой сумасшедшей танцоркой из всех – она вьется и переступает, как бронзовый огонек. У Лайджа есть запас солонины, а мулов мы поставили в большом табачном амбаре – он отлично проконопачен, и мулам, должно быть, кажется, что они на южных островах. Мы упоминаем про то, как выступали для мистера Нуна, и мне приходится натянуть панталоны в оборочку и фасонные туфли и показать наш номер. Вместо парика я нахлобучиваю пук соломы, так что это все в шутку. Этот номер – на две свечи, говорит Лайдж и зажигает вторую, чтобы хорошо видеть. От огня моя тень на стене очень вырастает. Не знаю, почувствовали ли наши зрители тот самый эффект, но Теннисон явно ошарашен. Я уже не тот, что был, но этот свет ко мне милостив. Наверно, загляни к нам в это время кто-нибудь чужой, он бы страшно удивился. Два негра и престарелый фермер глазеют на меня. Таинственная незнакомка, это уж точно. Меня охватывает странная радость.

Снег сходит, и мы начинаем пахать так, словно от этого зависит наша жизнь (а так оно и есть). Мы запрягаем всех четырех мулов, и они показывают, на что способны, и вспахивают сорок акров в обе стороны три раза. Мы размечаем рядки, приносим в поля маленькие растеньица, и один из нас делает лунку колышком, другой сажает туда росток табака, а третий сыплет удобрение и поливает водой. Теннисон поет свои африканские песни, и, когда в полдень мы присаживаемся обедать под деревьями, Лайдж часто играет на скрипке, так что ноты летят в лес и будоражат птиц во сне. Никогда еще мы не работали так тяжело и не отдавались работе так полно, и никогда не спали так крепко. Мы рыхлим землю между рядками табака и весь день шагаем по полю – прищипываем верхушки, срываем цветы, удаляем уродливые побеги. Винона безжалостно убивает гусениц бражника. Они такие жирные, зеленые. Приходит лето и обвевает землю жарой. Тут мы уже ходим в тонких рубашках, с грязными руками, и потеем. И дружба наша растет, как у однополчан. Папа Лайджа когда-то отправил Розали в школу, и она во многом мудра, как Сократ. Они с Виноной стали закадычными подругами, а что до Теннисона, уж он бы нам пригодился во многих боях. Я сроду не видал такого отличного стрелка, за вычетом самого Лайджа. Он втыкает веточку в верх столба ограды и с пятидесяти футов расщепляет ее надвое. Этак никто не может. Потом настает время собирать урожай – мы ломаем желтеющие листья один за другим, привязываем на шесты, шесты вносим в амбар и растапливаем там печку – мулы, должно быть, решают, что они теперь в аду. Целые копны искр летят из зева печи, а мы все подкидываем дров. Как будто наш амбар – огромный паровоз, которому пора в путь. Когда листья высохли как следует, мы распахиваем двери амбара, чтобы табачок дозрел на славном тяжелом осеннем воздухе. Потом листья связывают в пачки, а пачки трамбуют в тюки. Тюки отправляются на рынок в городок Парис, а оттуда большие телеги повезут их в Мемфис. Лайдж получает деньги, и нам перепадает попробовать по маленькому стаканчику виски – чистейшего, как соль. Мы носимся по Мемфису, разгоряченные, что твоя печь, творим что-то такое, чего потом никто не помнит, а затем отправляемся домой. Мы восхваляем мир за то, что в нем бывает хорошо. Лайдж покупает нескольких лошадей. И вот уже опять на дворе ноябрь. Табак – он самый трудный для фермера, но он же и самый благодарный. Лайджу платят золотом, потому что больше платить нечем. Банкнот на Юге полно, хоть печку ими растапливай пополам с дровами.

Цветы привлекают пчел, а золото – воров. Наверно, это правило такое. Закон. Наверно, они как-то узнают, когда ты едешь домой с заработанными деньгами. Так что мы зарядили мушкеты, и Лайдж, прислушиваясь к своему страху, держит две винтовки – так, на всякий случай. Мы постоянно вооружены и всегда готовы. Ферма стала хрусткой от мороза, и длинные сорняки, что свешиваются в ручей, почернели. Медведи ищут берлоги для зимовки. Птицы, что не любят зиму, пропали, а вот малиновки не сдают позиций. Наша гордость коренится отчасти в Виноне, отчасти – в нашем труде и нас самих. Может, мы с Джоном Коулом воспрянули. Мы сильны и упорны. Наши лица теперь чисты, как два выжженных поля.

Часто, лежа в кровати под периной гусиного пуха, мы беседуем о прошедших днях. Лежим бок о бок, пялясь в потолок, заросший паутиной. Вспоминаем всякое былое и проговариваем с того времени до нынешних дней. Мы немало повидали, это уж точно. Всякого – и хорошего и плохого. Джон Коул все время думает, что нам делать с Виноной. Он говорит, что ей нужно обучиться ремеслу. Блэкфейс – это все же не то. Где-то должны быть колледжи, куда принимают таких, как она. В начале осени Джон Коул, помимо прочих наших занятий, пытался определить Винону в ученье, но школы в Парисе ни в какую не берут индейских девочек. А ведь она, как заявляет Джон, лучшая девочка в Америке. Проклятый жестоковыйный мир. Проклятый тупоголовый мир. Слепые души. Как они не видят, что она такое?

Тэк Петри является в свой срок. Это я так думаю. Я думаю, ему надо было раны залечить. Как-то спозаранку мы видим его издали – он стоит на землях фермы, у рощицы старых деревьев. Мы на кухне у Розали, пьем кофе стоя. Вчера выпал крупнейший град – такие глыбы льда, что, пожалуй, собаку пришибут, а сегодня все растаяло, как не бывало. Тэк Петри смотрелся одиноко – в черных одеждах, ружье нацелено через руку. Стебли табака еще торчат на поле, ждут нового огня. Скоро мы приступим к выжиганию, и вся работа начнется заново. Она нас не пугает. Помню, я смотрел и думал, что это Тэк Петри, но как я мог знать? Память не любит никого, кроме себя самой. Он приближался, но справа и слева от него выросли двое других. Внезапно, как призраки. Может, решили разведать обстановку. Еще рано – мы вполне могли спать, – но все равно он остановился как раз за пределами винтовочного выстрела. Он точно знает дальнобойность винтовки, все равно что линейкой померить. Пуля долетит до него, отскочит от куртки и свалится на землю, как желудь. Лайдж говорит, что Петри слывет трусом, но в это холодное ясное утро он не похож на труса. У нас две винтовки, два наших мушкета, Розали и Виноне велено перезаряжать. Винтовки попросту быстрей, и запас стрельбы у них больше. Лайдж и Теннисон берут их и наводят, оперев на бочонки, усевшись на старые стулья; со спины, так притулившись, они похожи на детей, спящих на отцовском плече. Но на самом деле они следят за Тэком. Лайдж – стрелок, славный на весь мир, и в нем нет ни капли сомнения. Три человека умрут, и ни одного ему не жалко. Идиоты-южане, черт их дери, говорит он. Проиграли войну, и на этот раз тоже проиграют. И тут за спиной у Тэка Петри откуда ни возьмись вырастают еще человек шесть. Лайдж поднимает голову от ружья. Ни слова не говорит об этих. Проверь-ка за домом, командует он Розали. Выгляни осторожно – не поджаривают ли нас с обоих концов. Розали шлепает к задней двери. Вот теперь страх заползает в душу голодным тараканом. Сосет под ложечкой. Кажется, я сейчас выблюю тот кофе. Наши мушкеты наставлены на крайних с правого и левого флангов, но у нас нет подкрепления, чтобы разобраться с новыми превосходящими силами противника. Мы все-таки под прикрытием, в доме. Наверно, они будут счастливы, если получится убить нас сегодня. Наверно, от той встречи у них остался неприятный осадок. Меня посещает безумная мысль – не надеть ли платье. Безумная голова и мысль безумная. Тэк Петри все ближе. Это похоже на военные действия. Вот наступающие залегают, движутся перебежками под прикрытием упавших деревьев, заборов, поленниц и всего прочего. Теперь их, может быть, получится достать выстрелом. Возвращается Розали и говорит, что ничего плохого не видела. Заднюю дверь она заперла на засов. Окна закрыла ставнями. Недавно прошли дожди, и ручей так сильно разлился, что земля за домом совсем раскисла. По этому склону ни один человек не полезет. Верно, говорит Лайдж. Но это не человек, это дьявол и убийца людей. Розали Бугеро прижимает руку к груди. Пусть так, пусть так. Теперь на обширном пространстве перед фермой не видно ни души. Куда делись эти парни? Просто так ждать – холодно, огонь в очаге не горит. Мы подняли рамы в окнах, чтобы стрелять, и морозный ветер врывается в дом. Фасад дома прикрыт козырьком веранды, и мы надеемся, что снаружи не видно ни света, ни движения. Потом замечаем человека – он сигает кроликом из одного укрывища в другое. Исчезает. Вот еще один. Крадется, словно в детской игре. Лайдж уже нацелился ему в морду, голову склонил набок – неподвижный, как картинка. Нет, он не будет стрелять, пока не увидит по меньшей мере троих – и вот тогда с удовольствием даст им знать, что мы не спим. Они, наверно, и не догадываются. Во всяком случае, хочется верить. В общем, в этот миг Лайдж стреляет. Отличный дальний выстрел сносит шляпу с бегущего – и полголовы заодно. Издалека видно, как брызжет кровь. Тело тяжело падает, и тут Теннисон выцеливает своего и тоже стреляет. Кто попадает в прутик с пятидесяти футов, не промахнется по бегущему человеку. Уже двое, думаем мы. Костер снова разгорелся, и охотник надеется добыть кролика голыми руками. Все ненадолго стихает, и я вижу, что трое уже добежали до табачных амбаров. Исчезают за скосом крыши. Длинная туча темного дождя не вовремя обесцвечивает весь мир. Он вдруг становится черно-коричневым, лишь на амбарах – красный потек. Время и непогода – могучие растворители краски. Мы сразу понимаем: кто-то должен пойти в амбары и выбить оттуда противника. Чтоб не подкрадывался и не поджидал. Нам надо захватить новый плацдарм. Похоже, остальные четверо рассредоточились. Но тех троих, что скрылись в амбарах, не видать – значит пробираются задворками. Похоже, это работенка для меня, раз уж мне пришла такая мысль. Джон Коул знает, что я задумал. Даже без слов. Так что я, пригибаясь, пересекаю комнату, поднимаю засов на задней двери, и Розали его за мной закрывает – слышен громкий скрежет. Пути по открытому пространству – всего ничего. Я намерен обойти большой амбар – и думаю, что за ним увижу этих, которые подкрадываются. У меня мушкет, а еще – пистолет-репетир Лайджа, так что я не голый. Я хладнокровен и спокоен, будто иду ловить форель. Форель, что прячется под темными камнями, а не шумит на берегу. Иди, иди, иди. За спиной грохочет – большая перестрелка, пули свистят и от дома, и с поля. Мои раны растравляет уксусом. Где эти сволочи? Сволочи, что ползут к нашему дому, и почему им мамы в детстве не объяснили, что людей убивать нехорошо? Высовываюсь на дюйм из-за скоса амбарной крыши. Вижу тех троих, они смотрят в сторону – на девяносто градусов. Вдруг начинается дождь, их головы и моя исходят паром. Я в затишье, а они нет, и ветер хлещет их, как мой союзник. Только у одного длинное черное пальто, а остальные мерзнут, как сироты. Я стреляю в черного из мушкета, роняю мушкет, выхватываю пистолет и стреляю во второго. Кажется, только ранил, а теперь надо бросаться на первого, или моя песенка спета. От дома по-прежнему слышен грохот, но я не могу туда смотреть. У меня нету договора ни с каким Богом, и я никак не Божий солдат, но сейчас я молюсь, чтобы Он сохранил и спас Винону. Сидишь посреди свиста пуль и думаешь только о Виноне. Джон Коул сам за собой присмотрит. Он изворотлив. Лайдж и Теннисон. Розали, она взрослая и в разуме. Но Винона, нежный цветок, врученный нам… Ясней различаю человека, на которого нацелился. Оборванец, мутноглазый, из бродяг. Вроде у него где-то была какая-то жизнь, и он ее покинул. Ирландец, бог знает откуда. Покинул старую жизнь и пришел сюда, а тут какой-то безумец, вовсе незнакомый, на него бросается. Я успеваю выстрелить дважды, но мой скиталец быстр – он ныряет за колоду, из которой поят мулов. Теперь я на виду, как сидячая утка на окне, и мне придется пролететь по воздуху, чтобы попасть в укрытие. Огромная железная штуковина, бывший кожух какого-то котла. Пули бьют в железо, раз-два, с гулом – получается вроде шумного аккорда. Теннессийский дождь враз перестает, и любой бы поклялся, что это мистер Нун или же его брат на небе поднял огромный занавес над сценой убийства. На сцену проливается яркий теннессийский свет. Поток белизны и серебра. Из дома несется канонада, словно там целый полк отстреливается, и я вижу между сараями и амбаром Тэка Петри – он бежит и машет своим людям, скрытым от моих глаз. Отсюда из пистолета в него не попасть. Придется штурмовать эту чертову колоду и ту свинью, что за ней засела. Господи, помоги мне и в этом, думаю я. Я играю с теми картами, что пришли. Вот мне досталась одна большая карта – жизнь. Господи, помоги. Я взмываю вверх и перелетаю проем. Пуля рвет мне плечо. А может, ухо. Не знаю. Или голову. Но вот я уже приземлился. Проклятый дурак. Пистолет выбило у меня из руки, и он с лязгом отлетает. Противник выскакивает из укрытия и бежит, пригнувшись, на меня. Не двигаться, не двигаться, кричит он. Шипит и ругается. Наступает ногой на мою руку и говорит: двинешься – и ты покойник. Вот эту руку подвинешь хоть на дюйм – и ты покойник. Я ему верю. Я смотрю вверх, а его темное, озлобленное лицо смотрит вниз. Странные глаза, лицо все сосборено шрамами. Как будто сметано худшим в мире портным. У дома еще палят, но вдруг все стихает. Только двинься, и ты покойник, повторяет он. Я изумляюсь его милосердию. Почему он меня до сих пор не убил? Но люди вообще странные, а те, кто убивает, – еще страннее. Тут пальба начинается вновь, и в проеме амбара мелькают бегущие, – может, Тэк Петри и его люди решили пойти на приступ. Стрельба, стрельба, крики. Странно сидеть тут, в глубине амбара, под новым небом, встающим на дыбы, как кони. Мы словно дышим лужицей тишины – я и этот косой. Если тут все кончится, то я не хочу жить без Виноны и Джона Коула. Опять грохот выстрелов и снова тишина. Мой противник быстро взглядывает налево, желая понять, что происходит. Он об этом знает не больше моего. Эй, Тэк, окликает он. Тэк Петри? Но никто ничего не отвечает. Тэк Петри, черт тебя дери! Но тут происходит чудо. Из-за сараев выходит еще один человек. Другой, не наш и не ихний. Большой, серьезный, увесистый мужчина с потным лицом. Крупные бычьи глаза, неподвижный взгляд. Это лицо мне знакомо. Мой враг его даже не видит. Толстяк стреляет. Сносит моему новому приятелю пол-лица. Кровь брызжет на меня и мешается с моей. Господи Исусе. Откуда он взялся? Это Старлинг Карлтон.