Хлопнула дверь.

— Витя, Витенька, вижу, ты здесь! — скинула мокрые туфли, подбежала, обняла.

К чертям философию! Инакость возбуждала, сносила башку даже через год после знакомства. Хрупкое, тонкое тело. Опасность раззадоривала. «Сколько у меня еще осталось мгновений, минут и вдохов?» Рванул голубой плащ, посыпались пуговицы. Длинные белые волосы на черном шелке, краешком мысли: «Ждала, готовилась, не ее цвет!»

Успокоившись, сжал ее длинные пальцы.

— Что за хмырь был с тобой? Я видел в окно!

— Из метро выходила, его дверью по лбу ударила, — улыбнулась смущенно.

— В-о-о-т такую шишку ему набила, очки чуть не сломала. То да се, разговорились. Максом зовут. Непутевый он, нескладный, жаль его, — зябко закуталась в одеяло, села, облокотившись о стену.

Шредер вздохнул:

— Всех тебе жаль: то бабку, то шавку помойную, то вот этого типа! Почему ты такая, морлошка моя?!

Не было у нее ничего общего с фантастическими каннибалами— морлоками. Просто он так обозначал уродство, частицей которого считал и доброту.

— Ты же не сердишься на меня! — не спрашивала, утверждала.

Да. Он и сам не понимал, почему. Не признавал самого главного: того, что рядом с ней война, вечная война, затихает, отходит на задний план.

Тревога вернулась со стуком дождя по стеклу. Нужно уйти, исчезнуть, по возможности не оставив следов. «Здесь нет моих вещей, ни одной. А Леська не знает Шредера. Как они на нее вышли? Или это все паранойя, бред? Нет, землю роют из-за того, мелкого. Дернул черт полезть туда. Децил-козел виноват, он ответит!» Резко встал, быстро, по-солдатски оделся.

— Что-то не так? Даже чаю не попьешь? — Олеся была явно расстроена.

— Прости, малыш, дела. Не жди меня скоро. Но знай: приду, найду, не забуду!

Поцеловал, потрепал по щеке, как любящий муж, уходящий на работу. Она кивнула, лишние вопросы — не ее стиль.

В подъезде сыро и тихо, гулом раздаются собственные шаги. Вышел под дождь, как под обстрел. Кругом серо, пусто, скучно, не за что зацепиться взгляду. «Неужто чисто? Или такие профи, что не распознать?» Надвинул капюшон чуть не до носа, ссутулился, засунул руки в карманы, серой мышью шмыгнул на дорогу, в толпу. Пробежал до перекрестка, огляделся. «Вроде нет хвоста. Да и тот толстый — на вид полный лох. Даже если мент, то пока раскачается…» Дворами вышел к метро. Его ищут за чужие дела. Не укладывается в голове. Очередная издевка тухлого мира. «Кто замочил мелкого? Явно предки, папка с мамкой. Как? Зачем? Узнать. Здорово же их прикрыл этот Децил! Сидят себе, крокодильими слезами обливаются, маньяка Шредера ищут! Класс!» Прыгнул в вагон перед самым закрытием. «Они не уйдут. Сами чистуху накатают, как миленькие!»

Понедельник, утро — самое гиблое время. Шредер оставил машину и медленно пошел по Девятой Парковой улице, вживаясь в роль мента. Перевоплощения давались легко, играючи. Мог быть готом, байкером, да хоть попом. Ума и драйва хватало. Сейчас вот влезал в шкуру опера. Темное мешковатое пальто, вязаная шапка, забрызганные грязью брюки и усталость на роже. «Что ж, Лугов Валерий, разберемся, что там к чему и как! Думаешь, коль подмазал кое-кого, так можно расслабиться? Хренушки!» Загс остался справа. За ночь на деревьях пожухли разноцветные шары, смешались с грязью рассыпанные розовые лепестки. «Что за дурацкая бутафория! Фальшь, ложь!» Сплюнул под ноги, свернул на боковую дорожку к дому. «Вот и бабка, что турнула нас тогда. Кости греет на солнышке».

— Здравствуйте! Я из полиции — взмахнул перед носом красными корочками. Старуха захлопала глазами, не сразу врубаясь.

— Так я все рассказала Максиму Владимировичу Диковскому! И поквартирный обход уже был.

«Запомним. И того Леськиного звали Макс! Неужто сам?»

— Мы детали уточняем, со свидетелями работаем. Самыми перспективными, конечно.

Расцвела, заулыбалась, вцепилась в рукав, зашептала на ушко. Пахнуло кислятиной, нафталином и старостью.

Картина складывалась нелепая до жути. Больной ребенок, врачи, целители, знахарки и прочий долбеж башкой об стену. Последняя капля — и полный фарс. Мамаша бросила мелкого без присмотра и кинулась в лес колдовать. Потом появился папаша и выскочил из хаты, как ошпаренный. Жену, мол, потерял. Чушь, хрень, нестыковки. Совсем менты оборзели, на очевидное плюют. Конечно, он замочил, к гадалке не ходи. Чтоб с инвалидом не маяться. Выродков и так хоть отбавляй. Не струсил. Не слюнтяй, не ханжа.

Шевельнулось уважение, злость на Децила накрыла с головой. Стиснул зубы, сжал кулаки. Старуха насторожилась:

— Случилось что? Может, маньяк еще кого?

— Что вы! — надо взять себя в руки. — Просто начальство гоняет.

Клюнула, радостно затараторила о политике, дала передышку. Теперь не испортить бы, к главному подвести.

— Как они сейчас, получше? — побольше сочувствия в голосе. — Вы же им, как родная.

— Да похороны сегодня. Отпевание в старинной церкви на Большой Черкизовской. Валерка с утра уехал. Сначала за Ладкой, потом в морг. Ох, грехи наши тяжкие!

— Разве Лада не с ним живет? — сорвалось, не подумал.

— Вы разве не знаете? Уехала к матери после всего этого ужаса.

— Да, точно, запамятовал, недавно к этому делу подключили, — она хотела еще что-то спросить, опередил: — Вы на похороны пойдете?

— Нет, здоровье уже не то, но на поминки приду.

«Что ж, церковь так церковь! Даже удобно затесаться, рассмотреть всю компанию». Шредер свернул с Халтуринской улицы во дворы, припарковался. Далековато, зато безопасно. Накинул черную куртку, нацепил бороду, глянул на себя в зеркало заднего вида, усмехнулся. «Все заметят лишь этот клок волос!»

Вышел из машины. Серебристо-голубой «ланцер» с тонированными стеклами, без особых примет, таких по улицам шныряют тысячи. Цвет хороший, спокойный, Леськин любимый. Не спеша зашагал вдоль берега озера к белой старинной церкви на холме. Вместо пруда — расклякшее земляное дно, шумная техника. Наверху собирается народ, нищий на лестнице торопливо вынимает из коробки купюры и крупные монеты, оставляя лишь мелочь. «Его ждет удачный день. Отпевание, да еще младенца. Народу набежит тьма!» Слева старое кладбище. Шредер не верил ни в Бога, ни в черта. Вспомнился коммент одного фрейдиста: «Бог — главный фаллический символ!» Прошел за ворота, креститься не стал, рука не поднялась. Осмотрелся. Безликие бабки в платочках, из тех, что всегда ошиваются здесь, ленивые жирные кошки разлеглись на ступеньках. «А вот и наши герои пожаловали! Три бабы в черном и мужик. Негусто! Так вот ты какой, Лугов!» Шредер представлял себе обрюзгшего очкарика с бегающими глазками. А тут высокий спортсмен, скорее смахивающий на бандита, чем на врача. В глазах отчаяние и решимость. Шредер шкурой ощутил врага. Сильного, настоящего. Невольно дрогнул, отшатнулся. Истошно взвизгнула, шарахнулась из-под ног кошка. Шикнула бабка в клетчатом платке. Он так взглянул в скучную, постную физиономию, что она осеклась на полуслове, истово крестясь, забормотала молитву. Будто беса увидела.