Примечательно, что культурный компонент языка меняется удивительно быстро: английский 700-летней давности сегодня едва можно понять. Генетические же механизмы предположительно оставались сравнительно неизменными, поскольку фундаментальный характер языка, по–видимому, сохраняется повсюду в мире.

Подобный сплав генетики и традиций, вероятно, присутствует и в религии. Тот факт, что в каждом известном нам обществе существует какая–то религия, предполагает следующее: все они унаследовали склонность к религии от предковой человеческой популяции. Альтернативное объяснение, что каждое общество независимо друг от друга изобрело и сохранило это специфическое для человечества поведение, кажется менее вероятным. Склонность к религии выглядит врожденной, а не просто исключительно традиционной, поскольку она глубоко укоренена в человеческом сознании, затрагивает эмоциональные центры и проявляется довольно спонтанно. Кроме того, есть весомая эволюционная причина, объясняющая, почему религия оказалась включена в систему нейронных связей. Основная функция религии — обеспечивать социальную сплоченность; это было особенно важно в древних сообществах. Если более сплоченные сообщества регулярно одерживали победу над менее сплоченными, что весьма вероятно в любом военном столкновении, инстинкт религиозного поведения должен был активно поддерживаться естественным отбором. Это может объяснить, почему религиозный инстинкт настолько универсален. Но специфическая форма, которую религия принимает в каждом обществе, зависит от обычаев и традиций — точно так же, как язык.

Удивительная долговечность многих социальных институтов обычно приписывается лишь традициям. Несмотря на пластичность культуры и ее быстротечные изменения под влиянием моды, некоторые ее формы могут сохраняться на протяжении поколений. Но настолько же вероятно, что множество, если не большинство важных социальных институтов представляют собой смесь традиций и генетики, как, по–видимому, язык и религия, и их стабильность обеспечивается именно генетическим компонентом. Возможно, дело именно в этом, поскольку изменение генетически обусловленного поведения требует многих поколений, а для культуры характерна непостоянность. Материальные аспекты обычаев и традиций могут быть чрезвычайно стабильны — копье существовало на протяжении тысячелетий, — но культурное содержание человеческого поведения, такое как традиционное наполнение языка, имеет свойство существенно меняться с течением веков, несмотря на очевидные преимущества постоянства в коммуникации. Религии также сильно зависят от внешнего ореола постоянства и древности, однако их культурные формы перестраиваются весьма быстро, что можно увидеть на примере смены форм протестантизма в США: пуританство уступило место конгрегационализму, за которым последовал методизм, достигший расцвета около 1850 г. и побежденный позднее баптизмом.

Имеющее генетическую основу социальное поведение, подкрепляющее институты, может, как любые другие наследственные признаки, модулироваться естественным отбором. Социальная природа человека остается практически одинаковой от одного общества к другому, но небольшие вариации в социальном поведении, вероятно, могут создавать значительные и долгосрочные различия в институтах общества. Небольшая разница в радиусе доверия, возможно, обусловливает серьезные различия между племенными и современными обществами. Генетическая основа такого поведения не установлена и потому не может быть измерена. Но расы и этнические группы, как нам известно, различаются, к примеру, структурой гена MAO-A, регулирующего агрессивность, о чем рассказано в главе 3, и на различия в этом гене, вероятно, оказал воздействие естественный отбор.

Таким образом, преемственность институтов на протяжении веков — и тысячелетий в случае Китая — может отражать устойчивость, обеспечиваемую генетическими факторами институтов. На такое влияние генетики указывает тот факт, что если бы институты были исключительно культурным феноменом, то не возникало бы сложностей при их переносе из одного общества в другое. Но американские институты не так просто пересадить в родо–племенные общества типа Ирака или Афганистана. И наоборот, институты племенных обществ не будут работать в США — к тому же многие из них стали бы незаконными, — даже если бы американцы ухитрились определить, к какому племени относятся. Афганцам, чтобы выживать в условиях, когда центральная власть чаще всего слаба, веками приходилось полагаться на племенные и клановые системы, а племенные институты требуют соответствующего поведения, такого как кровная месть и убийство родственниц, которые, считается, опозорили племя, и это поведение отличается от того, которое способствует успеху, к примеру, в скандинавских демократических странах.

Пожалуй, самый наглядный пример человеческого общества, адаптирующегося посредством изменения институтов, — это переход от кочевых охотничье–собирательских обществ к оседлым группам, который начался всего лишь 15 000 лет назад. Новые институты оседлого общества потребовали полной перестройки социального поведения людей, и это отчасти может объяснить, почему человеку современного типа понадобилось так много времени для достижения того, что могло быть безусловно желанной целью: поселиться на одном месте, а не скитаться бесконечно, владея только тем, что можешь нести с собой.

Великий переход к оседлой жизни не был событием одномоментным. Предковая популяция людей уже распространилась по всем миру, когда начался переход. На каждом континенте необходимые поведенческие изменения происходили независимо, и понадобилось много поколений, чтобы они распространились почти повсеместно. Так же как популяции в Европе и Азии приобрели светлую кожу благодаря различным генетическим механизмам, они столь же независимо развили новые формы социального поведения, которые требовались для адаптации к оседлому образу жизни. Семена различий между великими мировыми цивилизациями, возможно, были посеяны уже в самых первых поселениях.

Институты охотничье–собирательских обществ существенно отличались от институтов оседлых социумов, в которые они превратились. Группы охотников–собирателей, если судить по поведению аналогичных современных племен, состояли из 50–150 человек: когда они разрастались до бо́льших размеров, начинались ссоры, приводившие к расколам, обычно по линиям родства.

В группах охотников–собирателей не было вождей или командиров. Царил строгий, постоянно поддерживаемый эгалитаризм. Любого, кто пытался главенствовать над другими, жестко осаживали и, если это не увенчивалось успехом, убивали или изгоняли. У большинства охотников–собирателей нет никакого имущества, кроме немногих личных вещей, которые можно унести на себе. Поэтому их экономики пребывают в зачаточном состоянии и не играют большой роли в выживании племени.

С генетической точки зрения охотничье–собирательские системы, вероятно, обретают устойчивость благодаря тому, что различия между людьми нивелируются эгалитаризмом. Личности с такими исключительными качествами, как высокий интеллект или искусность в охоте, не могут за счет своих талантов получить непосредственное преимущество в виде большего числа детей, поскольку правила требуют делить добычу с остальными. Следовательно, у охотничье–собирательских групп нет особой мотивации к серьезным социальным сдвигам.