ним находился плакат, напечатанный плохо, но жирно, черным и красным, настолько новый, что его еще никто не порвал и не накарябал на нем что-нибудь неприличное; в этом районе это означало, что его повесили меньше часа назад.

СИЛЬНЫЙ ЮНОША!

ТЕБЯ ЖДУТ

В НОВОЙ ВРЕМЕННОЙ РЕЗЕРВНОЙ БРИГАДЕ

Хочешь Стать ГВАРДЕЙЦЕМ?

Резервная Бригада Тренируется Дважды в Неделю

Ты получишь ДОВОЛЬСТВИЕ и МУНДИР

При ПЕРВОЙ ВОЗМОЖНОСТИ

Тебя Переведут в

РЕГУЛЯРНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

ОБРАЩАЙСЯ В ШТАБ ТРЕТЬЕЙ БРИГАДЫ

Полковник Узик[6], Командир

* * *

— Ты не думаешь, что воздушный змей слишком утомил его?

Кровь не в первый раз задавал этот вопрос. Мускус устал говорить «нет» и поэтому на этот раз ответил по-другому:

— Я уже говорил тебе. Аквила — самка. — Огромная птица в колпачке, сидевшая у него на запястье, стала пить, то ли услышав свое имя, то ли услышав его голос, то ли по случайному совпадению. Мускус подождал, пока она напьется, и только потом закончил мысль: — Самцы не бывают такими большими. Ради Молпы, слушай, хотя бы иногда.

— Хорошо, хорошо. Могет быть, будь она поменьше, летала бы выше.

— Она и так высоко летает. И чем они больше, тем летают выше. Ты когда-нибудь видел, чтобы воробей взлетел выше твоей лысины? — ответил Мускус, не глядя на мясистого краснолицего человека; он переводил взгляд то на орлицу, то на небо. — Я все еще думаю, что мы должны были скооперироваться с прыгунами.

— Если они сумеют его поймать, то через неделю будут летать сами.

— Летуны парят высоко, близко к солнцу. Даже если мы собьем одного, он может приземлиться где угодно.

— У нас три поплавка с тремя людьми в каждом. И пять на ховербайках.

Свободной рукой Мускус поднял бинокль. Он знал, что никого нет, но все равно проверил ясную пустоту над головой.

— Не наводи эту штуку на солнце. Ты можешь ослепнуть, — сказал Кровь, и тоже не в первый раз.

— Он может приземлиться в любом месте витка. Слышал, где приземлился воздушный змей, а это только долбаная веревка, клянусь Молпой. Но ты думаешь, он окажется рядом с дорогой, и только потому, что сам ездишь по ней. — Длинная речь, для Мускуса. — Если ты пару раз поохотишься с моими соколами, ты поймешь, что все не так. Большая часть витка лежит далеко от этой хреновой дороги. Большая часть витка лежит в двадцати, тридцати, пятидесяти стадиях[7] от любой хреновой дороги.

— Вот это хорошо, — сказал Кровь. — Но я боюсь, что какой-нибудь фермер настучит прыгунам. — Он подождал, не скажет ли чего Мускус; но тот промолчал, и Кровь добавил: — На самом деле они не могут подняться к самому солнцу. Солнце намного горячее любого огня. Они просто сгорят.

— Могет быть, они не горят. — Мускус опустил бинокль. — Могет быть, они вообще не люди.

— Люди, люди. Как мы.

— Тогда у них могут быть иглометы.

— Они не несут с собой ничего лишнего, — сказал Кровь.

— Я офигенно рад, что ты это знаешь. Я офигенно рад, что ты их спросил.

Аквила слегка пошевелила огромным когтем, зазвенели соколиные колокольчики, и Мускус опять поднял бинокль.

— Вон один! — сказал Кровь, хотя этого и не требовалось. — Ты собираешься выпустить ее?

— Не знаю, — признался Мускус. — Он очень далеко, поц.

Кровь посмотрел на летуна через собственный бинокль.

— Он приближается. Он летит сюда!

— Я знаю. Вот почему я наблюдаю за ним.

— Он высоко.

— Но я видел их и повыше, — сказал Мускус усталым раздраженным тоном, которым старался говорить с детства. Им овладело возбуждение охоты, внезапное, как лихорадка, и радостное, как приход весны.

— Я рассказывал тебе о большой пушке, которую они построили, — сказал Кровь. — Они стреляли из нее целый месяц, но снаряды не летают прямо вверх, и в любом случае их невозможно запустить достаточно высоко.

Мускус дал биноклю упасть на грудь. Сейчас он видел летуна совершенно отчетливо: силуэт на фоне серебряного зеркала, озера Лимна, поднимавшегося в небо по другую сторону города.

— Подожди, пока подлетит ближе, — тут же сказал Кровь.

— Если мы будем ждать слишком долго, он будет очень далеко к тому времени, когда она поднимется.

— Что, если…

— Отойди назад. Если она бросится на тебя, ты покойник. — Свободной рукой Мускус ухватился за корону из багровых перьев и сдернул колпачок. — Лети, сокол!

На этот раз никаких колебаний. Огромные крылья орлицы широко распахнулись, и она с ревом урагана прыгнула в воздух, на мгновение даже испугав Мускуса; вначале она изо всех сил махала крыльями, чтобы достичь термального потока, поднимавшегося с крыши, а потом поднималась, парила и поднималась опять, черная геральдическая птица на фоне ослепленной солнцем синевы открытого неба.

— Быть может, она сыта. Она же съела кролика.

Мускус засмеялся:

— Этого крольчонка? Самого маленького из всех, что у нас были. Это только сделало ее сильной. — И во второй раз за все время их знакомства он взял Кровь за руку.

Кровь, невероятно счастливый, тем не менее сделал вид, что ничего не случилось.

— Ты думаешь, она видит его? — спросил он так спокойно, как только мог.

— Долбаное «да», она видит его. Она видит все. Но если она полетит прямо к нему, то спугнет его. Так что она поднимется над ним и бросится на него со стороны солнца. — Мускус, бессознательно, поднялся на цыпочки, став на три пальца ближе к своей птице. — Как на гуся. Как будто он большой гусь. Они рождаются с этим знанием. Следи за ней. — Его бледное красивое лицо расплылось в улыбке, дьявольские глаза сверкнули, как черные льдинки. — Просто следи за ней, старый глупый хрен.

* * *

Улар[8] увидел орла далеко внизу под собой, на севере, и увеличил скорость. Грозовой фронт, отмеченный линией высоких облаков, был интересен и, быть может, даже важен; но фронт находился в двух сотнях лиг отсюда, если не больше, и мог никогда не достигнуть этого томимого жаждой, сверхжаркого региона. Индекс здесь — сто пятнадцать, притом, что на большей части длины солнца — сто девять; с сезонной добавкой — он мысленно проверил дату — сто восемнадцать.

Он уже полностью забыл об орле.

Улар был маленьким человеком, по любым меркам, и таким же тонким, как собственные основные подпорки; его глаза видели лучше, чем у среднего летуна, и большинство из тех, кто знал его, считали его замкнутым и чрезмерно хладнокровным. Он говорил редко, но если и говорил, то о воздушных потоках, преобладающих ветрах, дневных и ночных ориентирах, об именованных солнечных сферах,