Как ни странно, эта отповедь совсем не расстроила Цунэко. Напротив, она почувствовала себя маленькой кроткой девочкой, милой и несуразной. Вдобавок, намек на особую ситуацию, которой она должна уметь соответствовать, приободрил ее и даже доставил своеобразное удовлетворение. В отличие от современных девушек, которые работали в универмагах и часто увольнялись после незначительного выговора, Цунэко втайне гордилась тем, что она, судя по всему, незаменима, и получала удовольствие от наставлений профессора.

Размышляя об этом, Цунэко одновременно чувствовала, как крепнет ее желание проникнуть в запретные глубины профессорского разума. Почему он так строг с нею? Это проявление отцовской заботы? Или объективная критика? Если ее поведение действительно так сильно беспокоило его, почему он все еще не прогнал ее? И уж совсем непонятно, для чего ему брать ее с собой в это путешествие.

– Я заказал нам катер, – спустя несколько минут сказал профессор.

Цунэко воспользовалась случаем и вышла на балкон полюбоваться пейзажем. В слепящем свете летнего солнца море сияло, однако поверхность воды в бухте оставалась неподвижной. Волн не было. С балкона открывался вид на остров Наканосима. Неподалеку от берега покачивались плоты плавучей жемчужной плантации. Слева, на северной оконечности бухты, располагался порт, оттуда доносился непрерывный гул корабельных моторов. Дымка, окутывающая холмы на противоположной стороне, казалась неестественно зеленой, от их подножия тянулась канатная дорога – вагончики поднимались метров на восемьдесят. Цунэко разглядела обзорную площадку: зелень вокруг испещряли проплешины красноватой земли.

С южной стороны залив выходил в открытое море. Вдали на горизонте плыли острова кучевых облаков, отбрасывая на воду гигантские тени, и чем ближе к горизонту, тем больше море походило на плоское бледное лицо.

Цунэко, как полагается поэту, пусть и невеликому, не тратила силы и время на пустые восторги и не восклицала «ах, как это прекрасно» или «восхитительный вид». Глядя на раскинувшийся перед нею морской пейзаж, на фоне которого воспоминания о годах, проведенных в сумраке дома в Хонго, казались пятнышком сажи, она просто вдохнула полной грудью, чтобы сохранить эту красоту – внутри себя – на будущее.

Как раз в этот момент горничная внесла в комнату столики с завтраком.

– Я сама буду прислуживать профессору. – Цунэко намеренно подчеркнула слово «профессор», давая горничной понять, что та может идти. Это, разумеется, могло показаться Фудзимии не слишком уместным, но на этот раз он промолчал.

После завтрака, до того, как они отправились на катер, случилась небольшая неприятность. Администрация прислала им в номер карточки, похожие на большие квадратные открытки, на которых почетные гости обычно пишут что-нибудь на память о своем пребывании в гостинице. Это вывело Фудзимию из себя, и Цунэко пришлось идти к администратору и объяснять, что у профессора нет времени на такие глупости.

Профессор нанял для них небольшой прогулочный катер. Они миновали порт, проплыли мимо острова по бледно-зеленой в тенях полоске моря и, обогнув мыс, направились на запад. Голос работника гостиницы, который сопровождал их в качестве гида, долетал до них лишь иногда, когда ему удавалось перекричать шум двигателя, и Цунэко плохо понимала, о какой именно из поднимающихся над водой скал он сейчас говорит.

Там была Львиная скала, на которой росло несколько сосен, видимо олицетворявших львиную гриву. Была Верблюжья скала с двумя горбами. Все эти скалы, торчащие в открытом море, где ходили довольно высокие волны, особенно по сравнению с полным штилем в бухте, излучали самодовольство и почему-то утомляли Цунэко. Необитаемые, они, казалось, существовали лишь для того, чтобы на них смотрели. Из воды выступала малая часть скал, остальное скрывалось под водой; все они молча довольствовались присвоенными ярлыками, подходящими или нет – в зависимости от того, как на них смотреть. Так происходит в любом туристическом месте. Это напомнило Цунэко ее прошлую жизнь. Она вдруг осознала, что даже расхожее выражение «супружеская пара» имело не больше связи с реальностью, чем лев и верблюд в случае со скалами. По сравнению с такими отношениями ее жизнь с профессором была реальностью, не поддающейся описанию: не какая-то полузатопленная скала в море; не что-то такое, на чем можно остановить взгляд.

Когда вдали показался мыс, возле которого, как сказал их гид, проходит широкая глубоководная полоса – идеальное место для охоты на китов, – катер развернулся и направился обратно на восток. Неподалеку от входа в бухту они проплыли по наводящей ужас сквозной пещере в гигантской скале, называвшейся Журавлиным островом.

Профессор крепко держался за планширь и радовался этому приключению, как ребенок. Ему нравилось ощущать опасность, но лишь в виде игры, одновременно осознавая, что все это не всерьез. Цунэко подумала, что, наверное, и плеск волн, что бились о борт катера, пока они плыли по пещере, казался ему неким символом, маленьким актом воздаяния, который природа уготовила ему в отместку за долгие мрачные годы научных изысканий. Как приятно, должно быть, ощущать эти толчки, которые будоражат, закручивают в воронки темные стоячие воды, затопившие его сознание за время бесконечных поисков и метаний там, на далекой суше.

Размышляя об этом, Цунэко сосредоточенно разглядывала окружающий морской пейзаж; с профессором она не заговаривала. Но когда группа выступающих из моря, окутанных дымкой причудливых скал, столпившихся у далекого мыса, навела ее на мысль о легендарной обители бессмертных даосов, Цунэко нарушила молчание:

– Интересно, куда мы направляемся?

Ей вдруг показалось, что катер везет их с профессором в утопию, где после всех невзгод и страданий они обретут новый мир, в котором нет места уродству. Уродство… У Цунэко словно открылись глаза. Она со всей ясностью осознала, насколько они оба безобразны – профессор и она сама. Их никогда не сочтут красивой парой: лишь воспаленное воображение осмелится допустить между ними эротическую связь, ибо нет человека, который не отвернулся бы при виде подобной картины. Взяв Цунэко с собой, профессор наверняка отдавал себе в этом отчет. За шестьдесят лет своей жизни он, верно, не раз и не два убеждался, что в любовных отношениях восхищение окружающих почти столь же важно, как искренние чувства влюбленных. Будучи вдвое чувствительней обычных людей и к тому же истинным ценителем красоты, он, скорее всего, понимал, что жизнь в одном доме с Цунэко позволяет ему, сидя на задворках собственного мира, наконец-то расслабиться и отдохнуть: если ты не причастен к прекрасному, ты не в силах ему навредить.

И вот с этих задворков они перемещались теперь в землю обетованную.

Мысли профессора вряд ли текли в том же русле, что у Цунэко, однако пропустить этот безобидный вопрос мимо ушей он не мог. Другой на его месте сказал бы что-нибудь