после многократного повторения одних и тех же действий запоминал, какая книга где находится, и по названию тома и году издания безошибочно указывал, на какой полке она хранится.

Студентам и другим посетителям запрещалось фамильярно или слишком по-дружески разговаривать с Цунэко. Каждый раз, когда какой-нибудь сердобольный студент, видя, как тяжела ее работа, предлагал помочь, это вызывало неудовольствие профессора. Поэтому Цунэко старалась не попадаться студентам на глаза и общалась с ними, только если не могла этого избежать.

Лишь одного Цунэко ждала с нетерпением – поэтических встреч, которые профессор ежемесячно устраивал дома. Это был единственный день, когда ей разрешалось сидеть вместе со всеми вокруг стола; день, когда профессор обращался с ней как со своей ученицей и безжалостно критиковал ее стихотворные опыты. В обычные дни, когда неотложной работы по дому не было, Цунэко все свободное время писала стихи, стараясь развить поэтическое мастерство, которое не особо торопилось развиваться.

Поэтические встречи были еще одной причиной, по которой Цунэко смотрела на профессора как на божество, великое светило. В другое время Фудзимия никогда не говорил с ней о поэзии, посему в течение этих нескольких часов он казался ей еще блистательней и прекрасней.

Благоговение стало в этом доме само собой разумеющимся, и трудно было понять, почему оно так мало значит за стенами профессорской резиденции, в большом мире. В глазах Цунэко такой выдающийся ученый и поэт, как профессор, который писал не только традиционные танка, но и современные стихи, бесспорно, был посланцем богов среди людей. Иногда она видела себя служительницей в храме тайного общества, обожествляющего этого человека.

Все знали, что профессор и Цунэко живут под одной крышей. Поначалу о них ходило немало разных слухов, и некоторые девушки, посещавшие поэтические встречи, нередко бросали на нее оскорбительные взгляды. Из-за этого Цунэко еще больше замкнулась в себе, отказалась от косметики, одевалась теперь совсем просто и скромно; казалось, ее ничуть не беспокоит, что она выглядит лет на десять старше своего возраста. Ей хватало одного взгляда в зеркало, чтобы утвердиться в мысли, что такая женщина, как она, не может нравиться мужчинам.

Ее непривлекательное лицо без намека на обаяние ничем не могло взволновать мужчину, пробудить фривольные мысли: непримечательный нос, слишком узкие глаза, выступающие вперед зубы, впалые щеки, маленькие сплюснутые уши. Вся ее фигура была какой-то плоской, словно лишенной объема. Слухи о том, что профессор состоит в любовной связи с такой женщиной, были опасны не столько для Цунэко, сколько для репутации профессора. Поэтому она решила одеваться и вести себя так, как одеваются и ведут себя служанки, чтобы исключить саму возможность подобных сплетен.

В то же время она не забывала, что профессор не терпит нерях, а значит, ей до́лжно выглядеть опрятно, но при этом скромно и просто, подчеркивая по мере сил свою непривлекательность.

Цунэко была готова на любые жертвы, лишь бы и дальше оставаться рядом с профессором и служить ему, однако профессора эта искренняя забота, похоже, ничуть не трогала. Он принимал все как должное, и, разумеется, Цунэко в голову не приходило на него за это обижаться.

Раз решившись, она не изменяла выбранному пути, и к тому времени, как ей исполнилось сорок, слухи сошли на нет. С каждым годом она выглядела все старше и все больше походила на ту достойную старую женщину, чье место заняла десять лет назад.

Распорядок дня профессора был незыблем.

Вставал он ровно в шесть. Будить его не требовалось, но к этому времени Цунэко должна была навести – абсолютно бесшумно – порядок в комнатах и подготовить горячую ванну.

Встав, профессор первым делом шел в ванную через кабинет, чтобы не встречаться по пути с Цунэко. Он полоскал горло, умывался, некоторое время нежился в горячей воде, затем несколько раз проводил бритвой по едва заметным усам и бородке, аккуратно подкрашивал волосы и одевался. В одном из своих шутливых стихов профессор сравнивал себя с пожилым самураем Сайто Санэмори[33], который красил волосы, чтобы его не сочли слишком старым для сражений. По-видимому, хотя бы в этом вопросе мнение окружающих что-то для него значило.

Тем временем Цунэко уже накрывала стол к завтраку. Вместе с завтраком она подавала профессору утренние газеты.

Из ванной профессор отправлялся в домашний храм, где совершал молитву по всем канонам синтоизма, и только потом садился за стол и приветствовал Цунэко. Это была их первая встреча за утро. Иногда он без тени улыбки говорил что-нибудь незначительное, например: «Ночью мне приснился хороший сон. Возможно, сегодня произойдет что-то приятное». Но по большей части молчал.

Кроме тех дней, когда профессор уезжал, этот распорядок соблюдался неукоснительно, независимо от времени года. Фудзимия говорил, что в детстве был болезненным ребенком, но за эти десять лет ни разу не болел.

Так Цунэко и жила в тени профессора – всецело отдаваясь Служению и Благоговению, она почти полностью утратила индивидуальность. Первые несколько лет после смерти мужа родственники уговаривали Цунэко снова выйти замуж, но постепенно устали от ее упрямства и оставили в покое. Взяв ее в дом, профессор, несомненно, показал, что прекрасно разбирается в людях.

И все же несколько раз в году Цунэко охватывали неприятные сомнения, разраставшиеся в ее сердце, словно грибница. Ужасаясь самой себе, она старалась как можно быстрее задушить это чувство. Обычно это случалось, когда она оставалась одна в огромном доме и присматривала за ним в отсутствие профессора.

Иногда в такие дни на нее снисходило вдохновение и она принималась писать стихи. Цунэко не знала, отчего рождается в ней эта потребность. Она могла писать, оставаясь в душе безучастной ко всему, не чувствуя ни радости, ни скорби. Характерные для ее поэзии обороты, с которыми профессор безуспешно боролся, были навеяны как раз его собственными произведениями или, скорее, той печалью, что жила в них.

«Это чужие чувства, не твои, – однажды едко заявил он в присутствии других учеников. – Ты заимствуешь сосуд чужой скорби и погружаешься в него с головой. Это все равно что пойти к кому-нибудь в гости, чтобы искупаться в его ванне».

Но она-то искренне воспринимала эти чувства как свои собственные! Более того, если кто-то в этом мире и мог заставить ее испытать подлинную, неизбывную тоску, то именно профессор – а он почему-то отказывался это сделать. Она с каждым днем все больше утверждалась в мысли, что ее учитель, которого, несомненно, обуревали самые разные чувства, намеренно не хочет делиться с ней ни радостью, ни горем.

Как бы то ни было, время от времени ее