Трапеза окончена. Дети, прихватив из холодильника мороженое, уходят к себе. Прихлебывая из бело-алой пиалы душистый чай, рассказываю Харуну про мои встречи с Алоисом Кальтом. Оказывается, он ничего не слышал про «Баварского монстра». Амра, стараясь не шуметь, убирает со стола посуду, ловя каждое слово. Наконец я заканчиваю, и Харун взволнованно начинает собственный рассказ. По-немецки он говорит отлично, лучше меня, только с легким акцентом.

— То, что вы мне сообщили, уважаемый герр Росс, меня потрясло. Я в шоке. Никогда бы не поверил, что доктор Кальт убийца. Он много помогал нам, когда мы жили в ваших местах. Но сначала я должен описать вам ситуацию, в которой мы с матерью тогда оказались. Мой отец служил в Царандое — афганской милиции. Дослужился до майора. Когда шурави — советские — ушли из Афганистана, талибы перешли в наступление. Отец отправил нас в Советский Союз — переждать трудное время. Ему было спокойнее воевать, зная, что его жена и сын находятся в безопасности. Так мы оказались в Москве. Не буду подробно говорить о нашей жизни в СССР, скажу только, что пришлось несладко. Промучившись три года в России, мы смогли добраться до Баварии и подали там заявление о предоставлении нам политического убежища.

Меня и мать сначала поселили в «азюльхайме» Соседнего Городка, а потом дали там же квартиру. Платили каждому ежемесячно по сорок марок наличными и давали продуктовый набор. Еды хватало, даже оставалась, но денег почти не было. Отец изредка писал нам письма — рассказывал о ситуации на родине. Положение становилось все хуже. Талибан захватывал одну провинцию за другой. Всюду, куда приходили талибы, вводились средневековые законы. Людям рубили головы прямо на улицах. Женщин, осмелившихся выйти на улицу с открытым лицом, забивали камнями. Многие из тех, кто поддерживал шурави, погибли или бежали. Отец тоже лихорадочно искал возможность перебраться к нам в Германию.

Ко всем нашим несчастьям добавилась болезнь матери. Туберкулез. Она еще в Афганистане начала прибаливать, а скитания по миру совсем ее доконали. Она слегла. Вот тогда-то мы и познакомились с доктором Алоисом Кальтом. Его нам порекомендовали земляки. Мол, отличный врач и хороший человек.

— И он помог? — спрашиваю я.

— Оказалось, что уже поздно, — грустно качает головой Харун. — Болезнь зашла слишком далеко. Доктор Кальт посоветовал нам обратиться к доктору Гоншореку в Нидерландах. Гоншорек — крупный специалист по легочным заболеваниям. Никому ничего не говоря, мы уехали в Лейден, нашли там Гоншорека, и мать прошла у него обследование. Гоншорек успел начать лечение, но все оказалось зря — мать скончалась. Я остался один. Голландские власти сначала хотели выслать меня в Афганистан, но в последний момент пришло известие о гибели моего отца. Талибы зверски убили его.

Харун замолкает. Видно, насколько трудно ему вспоминать тяжелое прошлое. Память — умножитель печали. Тонкие пальцы, держащие чашку с чаем, дрожат, на висках блестят капельки пота, большой кадык судорожно дергается. Амра теснее прижимается к мужу. Харун благодарно улыбается жене, потом смотрит на меня.

— В общем, мое заявление о предоставлении мне политического убежища было удовлетворено. Спасибо лейденским адвокатам. Я остался в Нидерландах, поступил в университет, окончил его и стал, как всегда мечтал, журналистом. Работал в разных изданиях: голландских, австрийских, германских. Женился поздно. Потом мне предложили место здесь, в Германии, и мы с Амрой и детьми перебрались сюда.

Харун выжидательно смотрит на меня, пощипывает бородку. Ждет вопросов. Я спрашиваю:

— Вы помните тот день, о котором говорит Алоис Кальт?

— Конечно, помню. На следующий день мы уехали в Нидерланды.

— А накануне? Что произошло тринадцатого июня в четверг?

Мой собеседник хмурит свои густые брови, сосредотачивается.

— Мне сейчас трудно вспомнить все детали — столько лет прошло. Общая картина такова. Утром матери стало плохо. Она попросила земляка, знающего немецкий язык, позвонить доктору Кальту. Кальт приехал к нам после работы, часов в шесть вечера. Сделал матери укол и вообще стал хлопотать возле нее. Он пробыл у нас всю ночь. Уехал рано утром на следующий день. К утру матери стало лучше, и доктор Кальт посоветовал не медлить, а срочно отправляться к Гоншореку в Лейден. Написал адрес, нарисовал на бумажке, как добраться от вокзала до университета. Даже одолжил нам денег на железнодорожный билет, потому что у нас не хватало. Мать расплакалась, когда он вложил ей в руку деньги.

— То есть вы уверены, что весь вечер четверга и всю ночь на пятницу Кальт провел у вас? Подумайте хорошенько, Харун. Это очень важно.

— Я помню, что доктор Кальт ни на минуту не выходил из нашей квартиры. Он даже ужинал у нас в кухне. Съел пару сэндвичей с чаем. Уехал он на рассвете. Только-только солнце появилось.

— А на чем он приезжал?

Харун опять напрягает память.

— На своей машине. Я не вспомню сейчас марку. Темная какая-то.

— Точно темная? Не белая?

— Ну, белое от черного я еще смогу отличить. У доктора Кальта была темная машина. Черная, темно-серая или темно-синяя. Какая-то такая. Точно!

Не могу придумать, что бы еще такое спросить. Ну, не Шерлок Холмс я! Вдруг Лана подает голос:

— Доктор Кальт ни с кем не разговаривал, пока был у вас? Не звонил по телефону?

Я по инерции недовольно смотрю на женщину-кошку. Лезет в серьезный мужской разговор! Она выстреливает в меня взглядом, в котором можно прочитать: «Если я тебе не нравлюсь — застрелись, я не исправлюсь!»

— А ведь верно! — радостно восклицает Харун. — Доктор Кальт звонил домой и разговаривал со своей женой. Предупреждал, что задержится у нас на всю ночь!

Машалла! Вот оно!

— В котором часу это было?

— Не могу сказать точно, но не очень рано и не очень поздно. Где-то в девять-полдесятого. Доктор Кальт поужинал и попросил разрешения у матери воспользоваться нашим телефоном — позвонить домой жене, чтобы та не беспокоилась.

Я смотрю симпатичному журналисту прямо в глаза и спрашиваю:

— Скажите, Харун, как, по-вашему, может ли доктор Алоис Кальт оказаться серийным убийцей, маньяком?

Харун отвечает, глядя так же прямо:

— Знаете, уважаемый герр Росс, Коран предупреждает нас, что шайтан может принимать различные обличья. Но может ли он принять обличье Аллаха?

Значит, Кальт действительно все придумал. Нагромоздил на себя Монблан чудовищных преступлений. Он не серийный убийца, а обманщик. Даже как-то обидно. Мышь родила гору!

Сижу за компьютером — трезво рассуждаю. За окном колокола брякнули спросонья и молчат. У них есть еще пятнадцать минут, чтобы окончательно проснуться.

Выходит, что Алоис Кальт имеет твердое алиби на время исчезновения Ханса и Гретель. Прежние обвинения с него уже сняты. Максимилиан Грубер, псих с паранормальными видениями, освободил его от пожизненного заключения. Теперь Харун разрушил последнюю стену на пути Кальта к свободе. А она ему нужна, свобода? Старику, страдающему от неизлечимой болезни? Люди все-таки странные существа. Жить опозоренным Кальт может, а умереть опозоренным не хочет. Но ведь после смерти тебе уже все равно, что останется после тебя, что о тебе будут думать люди. Или не все равно? Иначе зачем пыжиться: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…»?