Когда-то здесь были немецкие фермы и район называли «Капустной грядкой», затем сюда приехали пуэрториканцы и художники разных мастей. И, конечно, итальянцы.

Мой дедушка купил наш дом в 50-х. Этот величественный старый викторианский особняк буквально «старый». Это четырехэтажное здание, напоминающее своей мрачностью и остроконечными выступами дом с привидениями. Он спрятан в тени дубов и окружен садом, который, в свою очередь, обнесен стеной.

Мой отец прорыл подземный гараж для бесконечных проектов Неро, поэтому я спускаюсь ниже уровня земли, чтобы припарковаться, а затем поднимаюсь по лестнице на кухню. Там я бросаюсь обнимать Грету, чем немало ее шокирую.

– Minchia! – кричит она, разворачиваясь с ложкой в руке и обрызгивая меня томатным соусом. – Аида! Почему ты не сказала, что приезжаешь? Я бы что-нибудь приготовила!

– Ты и так готовишь, – отмечаю я.

– Я приготовила бы что-то получше.

– Я люблю все что, что ты готовишь, – отвечаю я, пытаясь выхватить ложку, чтобы попробовать соус.

Вместо этого Грета шлепает меня ею по костяшкам пальцев:

– Нет! Оно еще не готово!

Я обхватываю ее за полную талию и обнимаю снова, сжимая со всей силы и пытаясь оторвать от земли.

– Smettila! – ворчит Грета. – Прекрати, пока не сломала себе спину. Или мне!

Я довольствуюсь тем, что целую ее в щеку.

– Я скучаю. Повар Гриффинов готовит дерьмовейшую еду в мире.

– При всем их богатстве они не могут нанять себе достойного повара? – удивляется Грета.

– Это сплошная полезная еда. Ненавижу.

Грету передергивает, словно я сообщила, что нам подают крыс.

– Нет ничего полезнее оливкового масла и красного вина. Питайся как итальянец и будешь жить вечно. Нет ничего хорошего в излишней худобе.

Я сдерживаю смех. Грете вряд ли доводилось бывать 50-фунтовой[37] худышкой, да и я не совсем жердь, так что исходить из своего опыта в этом вопросе мы не можем. Но это и впрямь выглядит довольно жалко.

– Где papa? – спрашиваю я.

– В комнате твоей матери.

Она имеет в виду музыкальную комнату. До встречи с моим отцом мать училась на классическую пианистку. Ее рояль до сих пор стоит в самой солнечной комнате на самом верхнем этаже вместе со всеми ее нотами и книгами по композиции.

В поисках papa я поднимаюсь на два лестничных пролета. Лестница узкая и скрипучая, ее ширины едва хватает, чтобы Данте мог подняться, не задевая плечами стены.

Papa сидит на банкетке и смотрит на клавиши. Он настраивает и осматривает рояль каждый год, хотя mama единственная играла на нем.

Я помню, как она сидела на этом самом месте. Я поражалась тому, как быстро летали ее руки над клавишами, хотя она была крошечной и ее ладони были не больше моих.

У меня мало других воспоминаний о матери. Я завидую братьям, которые знали ее гораздо дольше моего. Мне было всего шесть, когда mama умерла.

Она думала, что подхватила вирус, и закрылась в спальне, боясь нас заразить. К тому времени, как отец осознал, что мать серьезно больна, было уже поздно. Спустя всего два дня болезни она умерла от менингита.

Мой отец считал себя виноватым. И до сих пор считает.

Живя в криминальном мире, ты осознаешь, что в любой момент можешь потерять члена семьи. Галло потеряли более чем достаточно. Но ты не ожидаешь, что жизнь молодой и здоровой женщины может забрать какая-то внезапная болезнь.

Papa был безутешен. Он любил мою мать всем сердцем.

Он увидел ее выступление в театре «Ривьера». Неделями задаривал ее цветами, духами и украшениями, прежде чем она согласилась встретиться. Papa был на двенадцать лет старше и уже оброс дурной славой.

Он ухаживал за ней еще два года, прежде чем mama согласилась выйти за него замуж.

Не знаю, что она думала о его работе или его семье. Но, во всяком случае, она обожала его детей. Всегда говорила о своих трех красавчиках-сыновьях и обо мне, своем последнем маленьком сюрпризе.

У Данте ее концентрация. У Неро ее талант. У Себастьяна ее доброта. Я не знаю, что у меня – наверное, ее глаза.

Еще я немного умею играть на пианино. Но совсем не так искусно.

Я вижу, как papa склонил свои широкие плечи над клавишами. Пальцем, слишком большим для одной клавиши, он нажимает ноту до третьей октавы. Его массивная голова почти утоплена в плечи. В темных кудрявых волосах виднеются седые пряди. Брови широкие и черные, как и его усы. А вот борода совершенно седая.

– Садись, поиграй со мной, Аида, – не оборачиваясь произносит он.

Мимо него невозможно пройти незамеченной. И не только в нашем доме со скрипучей лестницей.

Я сажусь рядом с ним на банкетку – papa подвигается, освобождая мне место.

– Сыграй песню своей матери, – просит он.

Я ставлю пальцы на клавиши. Каждый раз мне кажется, что я забыла ее, – я бы не смогла сказать, как начинается мелодия или хотя бы ее напеть. Но тело помнит лучше, чем мозг.

Она играла ее снова и снова. Эта мелодия не была ни особо сложной, ни особо красивой. Просто той, что застряла у нее в голове.

Gnossienne No. 1 Эрика Сати. Странная и навязчивая композиция.

Она начинается ритмично, таинственно. Словно вопрос. Затем, кажется, следует ответ, сердитый, драматичный. И снова все повторяется, хотя и не совсем так же.

Здесь нет размеров или тактовых делений. Играй, как нравится. Mama могла играть ее быстрее или медленнее, жестче или мягче, в зависимости от настроения. После второго проигрыша мелодия превращается в своего рода интерлюдию, самый меланхоличный фрагмент из всех. Затем она снова возвращается к началу.

– Что это значит? – спрашивала я mama, когда была маленькой. – Что такое gnossienne?

– Никто не знает, – отвечала она. – Это изобретение Сати.

Я играю ее для papa.

Он закрывает глаза и, я знаю, представляет ее руки на клавишах, двигающиеся куда более чувственно, чем мои.

Я вижу стройную фигуру матери, раскачивающуюся в такт музыке, ее серые глаза закрыты. Чувствую запах свежей сирени, которую она держала в вазе у окна.

Когда я открываю глаза, то комната кажется темнее, чем при матери. Дубы разрослись, стали выше и толще, закрыв свет в окне. На окне больше нет ни вазы, ни цветов.

В дверном проеме стоит Неро – высокий, стройный, его темные волосы спадают на один глаз. Прекрасный и жестокий, словно ангел мщения.

– Это ты должен играть, – говорю я ему. – У тебя получается лучше.

Он коротко качает головой и спускается вниз по лестнице. Я удивлена, что он вообще поднимался. Он не любит предаваться воспоминаниям.