— Не-е-ет! — кажется, я закричала это слишком громко.

А потом зазвенела посуда, полетела на пол скатерть.

Что это на ней? Кровь? Красные пятна крови. Это убийцы сделали свой ход. Они пришли за мной, чтобы скрутить меня и упечь в психушку. Всей семье будет хорошо, если я окажусь под надзором и не смогу наделать никаких глупостей. Они же всегда исходят из интересов семьи!

— Не-ет-ет! — снова заорала я, отгораживаясь от них стулом.

Они наступали — с искаженными ужасными лицами, похожие на монстров.

Не на ту напали! Просто так я не дамся! Не позволю!

Я видела слабое звено в этой цепи нападавших и, бросившись вперед, прорвалась, кинулась на кухню. Там, над плитой, висел большой нож. Как раз то, что мне нужно.

— Вы не возьмете меня! Я не позволю!

Нож жег руку, словно его раскалили.

«Убей их. Убей их всех! Ну же, сделай это! Сделай это ради меня!» — слышала я в ушах настойчивый голос.

Я хотела что-то предпринять, но не успела. На меня набросились, вырвали нож, скрутили руки.

Кажется, я уже в сумасшедшем доме. Сейчас меня будут пытать, пропускать через мозг электрический ток.

Весь мир перед глазами расплывался, во рту ощущался едкий вкус желчи, а из горла вырывался утробный то ли вой, то ли крик.

Я не знаю, сколько это продолжалось. Тело сотрясали спазмы, я ощущала только боль и панику — мощную, словно океан, лишающую рассудка, наполняющую собой каждую клеточку тела.

Я не знаю, когда я пришла в себя.

Помню, что тяжело дышала ртом, как выброшенная на берег рыба, а голоса людей доносились издали, словно через стекло. Первым я узнала голос Ника.

— Я не позволю везти ее в больницу. У вас в больницах вообще черт знает что творится! — говорил он кому-то.

— Он прав. Я видел такие заведения и не отдам ее туда.

Кажется, это голос дедушки Бори. А может, и нет. В ушах стоял гул, мешающий слушать.

Я закрыла глаза, не понимая, о чем они говорят.

1945 год, апрель

Моника понимала, что это конец.

Мир рухнул, и ее придавило осколками. Ее и ее маленького ангела.

Она изо всех сил прижимала Эмиля к себе, и он, извернувшись, укусил ее за руку.

— Ты меня задушишь, мамочка! — запищал Эмиль.

Она не ответила. Сейчас, в этот момент, рушилось все, собственно, и не имело смысла жить дальше.

Они оставались в пустом доме втроем — она, сын и кукла. После гибели Стефана все трое оказались никому не нужны. Кухарка, нянечка и горничная давным-давно сбежали. Исчез и старик садовник, Моника даже не знала когда. Просто внезапно настала тишина. Даже грохот самолетов и уханье взрывов, доносившиеся неподалеку, больше ее не пугали.

Еды почти не было. В погребе нашлась куриная тушка, уже начинающая подванивать. Моника взяла ее за нелепые короткие крылья. Курица неприлично растопырилась. Мертвая, непонятная, бессмысленная. Моника уронила ее на пол и горько расплакалась.

Прижимая к себе куклу, она сидела у стены и ждала, когда все наконец закончится. Так или иначе. Детали уже не имели значения. Эмиль хныкал, тянул ее за подол, просил еды и спрашивал, когда придет папочка.

Она не отвечала. Ей казалось, что, если немного перетерпеть, все изменится.

Вот сейчас она закроет глаза, а когда откроет, — за окном вместо серого апрельского дня окажется яркое солнце. И она, Моника, будет идти по улице, как всегда, прекрасная и элегантная, словно актриса, под руку со Стефаном, а впереди, с колесиком на палочке, будет смешно трусить маленький Эмиль.

Эта картина и вправду вставала перед глазами, как живая. Моника даже ощущала запах своих духов, слышала перешептывание мелкого гравия под ногами, ощущала на опущенных ресницах солнечные лучи.

Это была прекрасная картина, но стоило открыть глаза, — и их заполняло серым. Пепел. Вся ее жизнь превратилась в пепел.

— Мамочка, ты со мной играешь? Не пугай меня, мамочка! — плакал Эмиль.

Она, делая над собой усилие, гладила сына по кудрявой, как у ангелочка, голове. Все переменится. Так или иначе. Рано или поздно. Нужно просто потерпеть.

А потом дом наполнился голосами и топотом. Это был чужой, враждебный топот, болью отдающийся в висках.

— Следуйте за мной. Быстро! — сказал человек на очень плохом немецком. И пахло от него тоже плохо — гарью и потом.

Их дом, место, где они были так счастливы, остался за спиной. Моника до боли сжала зубы.

Под ногами хлюпала грязь. С неба срывались крупные капли, пощечинами хлопающие по лицу, сползающие за воротник медленно и неприятно, словно черви.

Кукла! Мысль о ней обожгла так, что Моника вздрогнула и остановилась.

Как она могла забыть куклу, их единственное богатство?!

— Мне нужно вернуться! Пустите меня! — быстро говорила она, но неуклюжий лопоухий солдат, одетый в чужую форму, ее не понимал.

Оглянувшись на осиротевший дом, — и когда успела вылететь добрая половина стекол? — Моника вдруг увидела человека. Он спускался по ступенькам, держа в руках ее куклу. Ее сокровище. Ее последнюю надежду. Эти варвары забирали у нее самое дорогое!

Моника рванулась, но солдат схватил ее, не пуская, принялся говорить что-то на чужом языке.

— Воры! Проклятые убийцы и воры! — кричала Моника, срывая голос, и колотила своими нежными руками по грязной грубой шинели солдата. Рукам было больно, а этому дубу — хоть бы хны. Он и по-человечески разговаривать не умеет. — Будьте вы прокляты!

Убийцы. Захватчики. Конечно, они отняли у нее последнее. Они пришли в ее страну, убили ее мужа и разрушили ее безмятежное счастье. Да будут они прокляты! Пусть все они будут прокляты, а более всех — подлец, лишивший ее последнего достояния!

— Мама! Мамочка! Не надо! — Эмиль изо всех сил вцепился в ее юбку, оттаскивая ее от солдата, который даже не сопротивлялся обрушившимся на него побоям. — Пойдем! Пойдем быстрее отсюда, мамочка! Я хочу к папочке!

И тут Моника рухнула в жирную грязь и разрыдалась.

Серые дни… Сколько их было?! Бесконечная череда. Теперь Моника знала, как выглядит ад. Они жили в аду, называемом общежитием для беженцев, среди всякого сброда, какой еще недавно не взяли бы и младшей прислугой. Ели какую-то гадость и почти не мылись. Ее роскошные блестящие волосы свалялись и потускнели. Что бы сказал Стефан, доведись ему увидеть свою красавицу-жену сейчас? Наверное, он не узнал бы ее. Разве что по синим глазам, таким же ярким, несмотря на все пролитые слезы.