Вы общаетесь по телефону, но вскоре она перестает брать трубку, перестает отвечать на текстовые сообщения.

– Если ты хочешь, чтобы я не расстраивалась, – говоришь ты, когда она наконец отвечает, – если хочешь, чтобы я успокоилась, веди себя как-то иначе.

Собственное тело кажется огромным, распухшим, как будто торс вдавлен в угол комнаты, а ноги вот-вот свесятся из окна,

– Мне плевать, – говорит она так мягко, что ты понимаешь – это правда.

– Ты все еще встречаешься с ней? – спрашиваешь ты.

Ты плачешь и не можешь остановиться[88]. Ты плачешь в телефон, заливаешь его соленой водой. Телефон ломается[89]. В итоге она рвет с тобой отношения по скайпу. Лицо ее жалобно морщится.

– Я хочу, чтобы мы остались друзьями, – говорит она.

Все кончено. Ты смотришь на померкший, мертвый телефон, прямоугольник черного стекла. Он растет в твоей руке, становится больше – нет, это ты съеживаешься. Пока ты успела это понять, росту в тебе осталось всего три фута. Один фут. Шесть дюймов. И вот соленая вода подступает ко рту. Ты думаешь, уж не упала ли ты в океан. А если так, говоришь ты себе, никто не придет мне на помощь. Но потом соображаешь, что оказалась в озере слез, которое сама же и наплакала, когда в тебе было девять футов росту[90].

– Зачем же я так много плакала! – сокрушаешься ты, плавая в этой луже и пытаясь найти берег. Теперь я за это поплачусь, утону, видимо, в собственных слезах. Это будет очень странно, конечно! Но сегодня и так все становится страньше и страньше[91]!

Вечером того дня, когда она с тобой порвала, ты должна была устроить прием для одной из твоих преподавательниц после ее лекции.

Чтобы развесить в столовой рождественские гирлянды, ты подтаскиваешь к стене купленный на распродаже стеллаж и карабкаешься на него. Ты тянешься вверх, вверх и слышишь, как поддается ДСП. Ты падаешь не с полки, а сквозь полки, и в таком виде тебя застают Джон и Лора: стоишь на обломках стеллажа, по ногам струится кровь, ты громко всхлипываешь[93] (у твоих ног простирается океан, мимо проплывает Додо[94], приветливо тебе машет). Тебе неловко, что ты сглупила, вообразила, будто дешевая конструкция из дерьма и палок выдержит твой вес; тебе неловко, потому что по ногам течет кровь, такая красная, просто выливается из тебя, пренебрегая чувствами окружающих. Тебе неловко, что в таком состоянии ты организуешь вечеринку, неловко, что ты вообще жива.

– Что случилось? – спрашивает Джон и, не получив ответ, повторяет вопрос, а затем ведет тебя к дивану и просит Лору принести бинты. Лора поднимает штанины твоих легинсов и прижигает ссадины перекисью водорода. Джон садится рядом с тобой, опускает широкую ладонь промеж твоих лопаток, якорь для твоего сотрясающегося скелета.

Джон звонит одному другу, тот другому, и вскоре все эти люди, которым ты полтора года ни в чем не признавалась, появляются на твоем пороге. Они застают тебя распростертой на диване и принимаются за работу, как мышки в «Золушке» – подметают, чистят, составляют списки покупок.

Кто-то спрашивает, успела ли ты поесть, кто-то другой отвечает за тебя («не-а»), и кто-то третий заказывает пиццу. Ты сидишь со стаканом воды в руке, а они все носятся перед тобой, и ты думаешь: ты не заслужила такой доброты.

Дребезжит дверной звонок. Кто-то расплачивается за пиццу, и вдруг водоворот света, и цвета, и что-то маленькое, теплое у тебя на коленях. Это щенок, крошечный, извивающийся щенок гончей с массивными лапами, так и бьет хвостом. Ты понимаешь, что это собака твоего соседа, он же, вот совпадение, твой психотерапевт (это Айова-Сити!). Ты подхватываешь щенка, девчонка вертится от невыразимой радости, плоский язык вылизывает твое лицо, покрывает слюнявыми поцелуями. Ты плачешь и несешь собачку на улицу, там ты слышишь, как психотерапевт и его жена кличут ее по имени. Ты подходишь к забору, твой психотерапевт извиняется – они загружали машину, и тут собачонка удрала. Он ни слова не говорит о твоем красном, блестящем носе и залитом слезами лице. «Увидимся на следующей неделе», – шепчешь ты, передавая вибрирующего зверика поверх забора. Щенок целует тебя напоследок и перемахивает через ограждение, как тайный возлюбленный.

Ты оправилась достаточно, чтобы одеться и зажечь к ужину свечи. Вокруг гудит вечеринка, этот механизм работает сам по себе и в тебе не нуждается. Потрясающий успех.

У тебя есть настоящий дядюшка-республиканец Ник. Прямо такой совсем-совсем республиканец. На журнальном столике – книги Энн Коултер[95], в гостиной изрыгает многоцветную паранойю «Фокс Ньюс», плюс огромная коллекция оружия, которую он непременно должен тебе продемонстрировать, потому что знает, что тебе становится не по себе. (Ты так и не смогла признаться ему, что перепугалась насмерть в тот единственный раз, когда выстрелила: мужчина постарше, в которого ты была влюблена, повез тебя на стрельбище, и вы оба с помощью «глока» отправляли старые жесткие диски в грязь. Ты попробовала «глок», потому что он сказал: «Почти все женщины слишком малы и хрупки, чтобы выдержать такую отдачу, но ты крепкая, сильная, так что держи». Ты взяла пистолет, потому что тебе польстили его слова, потому что ты хотела переспать с этим мужчиной, потому что феминизм – но тут же об этом пожалела. Ты перепугалась, тебе казалось, пистолет вот-вот взорвется у тебя в руках, убьет вас обоих, и после этого ты поклялась, что никогда больше в руки не возьмешь огнестрельное оружие. Простреленный кусок железа долго еще лежал у тебя на подоконнике, солнечный свет струился сквозь пулевое отверстие. Но при переезде ты выбросила этот артефакт.)