Она хотела было рассказать Никсу, но не стала. По крайней мере, не вслух. Что они с Никсом могли сказать друг другу такого, чего бы не сказали в своих снах? Ундина не знала, что ей делать со всеми этими обрывочными мыслями, намеками воображения, тончайшими предчувствиями и тем отчетливым беспокойством, которое она ощущала в последнюю неделю. Между работой в саду и на кухне она рисовала и закончила свою первую картину для урока у Инмана; разбор ее работы был назначен на 19 июня. Холст она повесила в спальне, напротив раздвижных дверей шкафа, расстелив под ним бумажные пакеты из магазина д'Амичи, чтобы краска не капала на дубовый пол. Ундина работала интуитивно, руководствуясь чувствами, как и советовал Инман на самом первом занятии.

«Прочувствуйте, что скрывается в вашем сердце, — внушал он, и его карие глаза горели из-под седой шевелюры. — Потом придайте этому форму. — Он дотронулся пальцем до своей груди. — Разум знает только то, что чувствует сердце».

Ундина тогда посмотрела на Моргану. Она скучала по подруге и все же не знала, как спросить о том, что такого произошло на вечеринке и воздвигло между ними эту стену. Она видела, как сузились глаза Морганы, когда Рафаэль произнес эти слова. А он заметил? До сих пор Моргана была лучшей ученицей Инмана, практически гениальной, судя но ее словам. Ундина завидовала ее таланту — ее наброски, зарисовки жестов, казалось, сошли со страниц учебников. И хотя Рафаэль в тот момент говорил с Морганой, он и к Ундине обращался тоже. Что же он сказал ей?

Сидя в комнате одна, она рисовала свою картину в синих тонах. Вся мыслимая синева поместилась в ней — синий оттенок грусти, синева встречающегося с небом моря, любимое платье матери, синь пустоты. Синева одежд Пресвятой Девы с полотна Джотто. Синева океана у берегов Аляски, родного дома Никса. Синева, требовавшая наполнения.

Что-то пробуждалось. А потом Ундина сняла со стены картину с еще не просохшими красками и отправилась на занятия к Инману.

* * *

Вот сучка!

Поверх голов одноклассников Моргана глядела на невообразимо прекрасную картину Ундины, висевшую на противоположной стене, и в мыслях у нее против воли снова и снова звучало это слово, выскакивавшее откуда-то из глубины.

Сучка. Сучка. Сучка. Она смотрела на картину Ундины, на саму Ундину, кивавшую Рафаэлю, а Рафаэль ослепительно улыбался ей той исполненной гордости улыбкой, которой обычно только Моргана удостаивалась во время суровых разборов ученических работ.

«Хватит, — сказала она себе. — Прекрати».

Но не могла остановиться.

«Он еще даже ни слова не сказал», — подумала Моргана.

Когда Ундина притащила свою картину, с еще влажной краской, Рафаэль был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. Он прижал руку к губам и застыл в молчании, и весь класс замер на месте, словно стадо глупых коров, в то время как Ундина созерцала носки своих туфель.

И краснела. Эта сучка краснела.

Сама Моргана никогда бы не выставила такой пачкотни, незавершенной и сырой.

Дрожащей рукой она убрала волосы за ухо и смахнула капельки пота, выступившие на висках. В классе было жарко. Странно, ведь сейчас почти уже девять вечера. Еще немного — и ее стошнит. Одно хорошо — она опоздала и не смогла занять привычное место за первой партой. Но это нечестно. Моргана хотела, чтобы Рафаэль Инман превозносил ее, а не эту тощую сучку, стоявшую перед классом. Избалованную капризницу. Да было ли хоть что-то, чего бы Ундина не могла получить?

— Ну, Ундина, — заговорил Рафаэль. — Может, расскажешь нам о своей работе?

Моргана с трудом сглотнула, чтобы подавить накатывающую тошноту. Рафаэль имел гордый вид счастливого отца и с трудом сдерживал улыбку. Он всегда смотрел на нее с таким выражением, эта улыбка должна принадлежать ей одной!

Ундина снова взглянула себе под ноги, потом на картину.

— Я… — промямлила она, неприятно пораженная обращенным к ней вниманием.

Гадость.

— Я просто думала о том, что вы сказали в последний раз, — о сердце и разуме. Нашим заданием было использовать один цвет, понять этот цвет. И у меня возникло чувство — не знаю… одиночества, — и я поняла, что для меня синий был цветом этого одиночества. Не грустного одиночества, а одиночества, требующего компании.

Омерзительно!

Моргана больше не могла слышать этот бред. Ей претил чудаковатый вид скромной художницы, важные кивки, пристальное внимание Рафаэля. Она понимала, что Рафаэль восхищается работой Ундины и что она не должна ревновать, но удержаться было невозможно.

Домашние дела шли хуже некуда. К. А. круглосуточно, семь дней в неделю, был занят одной только Нив, потом он уехал в тренировочный лагерь, а дура мать доставала ее вопросами о занятиях в школе и колледже и о том, звонила ли она отцу. Отцу, подумать только! Раз в месяц этот подонок возил ее в ресторан морской кухни «Джеке» на пару с Бри, «исполнительницей спортивных танцев», и все это время трепался только о сиськах своей бабы. В редкие моменты, когда он смотрел на Моргану, он говорил, что они с Бри хотят завести детей. «Сделать тебе младшую сестренку, Морри, детка!» Именно об этом Морри-детка и мечтала: о слюнявой соплячке, которая будет проматывать все то, что, как клялся Фил-младший, копилось на Морганы и К. А. высшее образование. А не пошли бы вы…

Но больше всего ее раздражали воспоминания о визите Блика в «Крак» и о своем собственном странном поведении. Она не могла забыть ту ночь в доме Ундины, провал в памяти, гадского Тима Бликера. И еще Мотылька. Ну, допустим, она знала, где пройдет эта гребаная, «Ред буллом» спонсируемая вечерина, и что толку? Для чего ей это знание — чтобы помочь этому обвислому наркодилеру? Она уже решила про себя, что сама туда ни за что не поедет. В самый долгий день лета она сможет придумать более приятный способ провести время, чем пилить на машине неизвестно куда. Тащиться куда-то за Бенд — очень надо! Это где кондоминиумы, домохозяйки в сапогах из овчины и медвежье дерьмо. Нет, спасибо.

Итак, она засиживалась допоздна за рисованием, подготовкой к вступительным экзаменам в колледж и выпускным экзаменам по прикладным наукам. Работа в «Краке» начиналась рано утром, и Моргана вымоталась дальше некуда. Все шло отвратительно, и занятия у Рафаэля стали для нее этим летом единственной отдушиной. А теперь Ундина и это ухитрилась испортить — опять!

Дверь оставалась открытой; Моргана выскользнула из студии Инмана, и ни одна голова не повернулась, хотя чудная пара туфель от «Сигерсон Моррисон» (на которую ушла двухмесячная зарплата в «Краке») громко зацокала по крытому линолеумом полу. Ей было плевать. Ноги представляют собой животную часть женщины — так Инман сказал про «Одалисок» Ингра, и с тех пор она ежедневно носила мини-юбки.

Но даже самая короткая юбка не могла спасти от духоты, мучившей ее сегодня вечером. Было чертовски жарко. Моргана почувствовала новый приступ тошноты. Ей нужно было выбраться наружу, на свежий воздух.