В конце концов я все же решила взглянуть на прежнюю обстановку ателье, которая теперь хранилась на складе — полуоткрытом сарае. Мебель времен Людовика XIV покрылась плесенью и разваливалась от малейшего прикосновения. Разумеется, ни тканей, ни оборудования не осталось — Мари все пустила в оборот. Только машинки, благодаря хорошей смазке, еще были пригодны к работе.

Казалось, что начинать все заново — очень тяжело. Но одна из наших прежних клиенток и хорошая подруга мамы упорно настаивала на том, что нерешительность и бездействие дочери расстроили бы Mutti. В ответ на мои протесты она предложила помещение под новое ателье, примыкающее к ее предприятию.

Она утверждала, что обладает неким влиянием в Коммунистической партии и может помочь мне вернуть лицензию. Предполагая (и совершенно верно), что на это потребуются месяцы, я позволила ей действовать на свое усмотрение. Должно быть, она расстроилась, что я не разделяю ее задора, но она познакомила меня с джентльменом, заседавшим в комиссии по возвращению еврейской собственности. Он сказал, что, несмотря на то что я не состою в Коммунистической партии, он готов мне помочь — в обмен на лыжные ботинки Джо. Все комиссии состояли из четырех человек, каждый из которых принадлежал к одной из партий правящей коалиции и работал по принципу «ты — мне, я — тебе».

Через несколько недель ожиданий мой человек сообщил по секрету, что обработка заявок идет с ужасными задержками и на данный момент они решили «не спешить с возвращением предприятий евреям». Я так и не поняла, это была позиция только Коммунистической партии или всей комиссии в целом. Но очевидно было одно: немецкая оккупация не прошла бесследно и оставила наследие антисемитизма, пусть и не столь открытого. И даже в Союзе освобожденных политических заключенных между возвращенными на родину евреями и христианами была проведена тонкая грань.

Однако, если судить по огромному количеству новых, смешанных браков, на население в целом это не повлияло. Многие из вернувшихся вдов и вдовцов не стремились к новым отношениям. Им было тяжело без своих семей, и все вокруг напоминало о прежней жизни. Горькие воспоминания, а также акцентирование официальных СМИ на том, что нас освободили русские, что не сулило в будущем ничего хорошего, подталкивало их к эмиграции. Они начали уезжать, предпочитая растить детей в стране с менее уязвимым географическим положением.

Лихорадка браков и эмиграции обошла меня стороной. Первое замужество я считала неудачным и твердо решила больше не выходить замуж. Я была неспособна или просто боялась привязаться к кому-нибудь. А что касается эмиграции, то, несмотря на положение, в котором я оказалась, корни мои были в Праге. Я по-прежнему верила в порядочность этой нации, особенно во главе с президентом Бенешом и всеми обожаемым министром иностранных дел Яном Масариком, представлявшим Республику Чехословакию в ООН.

Эти два «символа» довоенного государства «наводили мосты с Западом», и многие верили, что они добьются успеха, ситуация в стране стабилизируется, а власть коммунистов ослабнет. Полковник М., с которой мы поддерживали связь по переписке, предложила мне переселиться в Южную Африку (ЮАР), но все, что я знала об этой стране, наводило меня на мысли об антисемитизме. И я отбросила эту идею.

Постепенно я начала ощущать себя легкой добычей для каждого встречного мужчины. Возможно, нуждаясь в человеческом тепле, я и сама бессознательно способствовала этому. Казалось, будто за любой ужин или приглашение в театр я должна была платить ночью, проведенной в чьей-то постели, и мало того — чувствовать себя польщенной этим. Чтобы переломить ситуацию, я купила щенка, жесткошерстного фокстерьера, похожего на убитого Томми. Я повсюду брала его с собой, даже на работу, где он, к ужасу клиентов, наделал луж по всему полу, но хозяину, который приходил лишь раз в неделю, чтобы забрать квитанции, было все равно. Моя терапия сработала. Однако я слишком сильно привязалась к этому маленькому существу и очень боялась, что ему причинят вред в мое отсутствие. Когда подвернулся случай, я подарила его детям шефа.

Однажды мне позвонил старый друг по Терезину. Его об этом попросил наш общий знакомый Карел, дружелюбный жандарм, постеснявшийся набрать мой номер. Он просил о встрече. Приехав в ресторан, я начала искать глазами человека в униформе, как вдруг мне навстречу вышел высокий худощавый блондин в темно-синем костюме, с жемчужной булавкой на галстуке. Мы сели за столик, немного скованные, затем последовали удивления по поводу того, как изменились наш внешний вид и положение.

Отвечая на вопросы Карела, я кратко рассказала о своих приключениях. Чуть позже он, колеблясь, объяснил причину нашей встречи. Карел узнал, что мой муж погиб, и решил, что мы могли бы начать встречаться, а потом, если все получится (тут он покраснел), мы могли бы пожениться. Карел говорил абсолютно серьезно и, следуя богемской традиции, заверил меня, что будет обо мне заботиться. Он ушел из жандармерии и купил себе довольно большую ферму, такую большую, что пришлось нанять людей в помощь.

Карелу и не нужно было убеждать меня в том, что он богат, — я уже успела заметить на его руке кольцо с крупным бриллиантом. «Еврейская собственность», — промелькнуло у меня в голове, но я промолчала. В конце концов, он помог многим людям и был ко мне очень добр. Но его предложение показалось мне совершенно неуместным, хотя я знала одну девушку из Терезина, которая сразу же по окончании войны вышла замуж за «своего» жандарма и уже ждала ребенка. Но ранить чувства Карела я не хотела и сказала, что польщена его предложением, однако твердо решила больше не выходить замуж. Когда же он начал возражать против столь поспешного для двадцатипятилетней девушки решения, я ответила, что все это не имеет никакого значения, поскольку по закону я все еще замужем. Это была чистая правда. Если бы я нашла свидетеля гибели Джо, то получила бы документ о его смерти через полгода, а без доказательств процесс мог затянуться. На прощание Карел сказал:

— Я подожду, а пока мы можем быть друзьями.

От него же я узнала, что Гонза вернулся, но сейчас с туберкулезом лежит в государственной больнице. Учитывая, что ему было немногим больше тридцати, я была рада узнать, что он выжил, и вскоре навестила его. Новость о том, что у него последняя стадия болезни и надежды на выздоровление нет, поразила меня. Гонза едва смог улыбнуться, когда я взяла его за похожую на скелет руку. Он еле говорил сквозь мучительный кашель, из-за которого, казалось, выплюнет всю кровь, оставшуюся в его истощенном теле. Почему, почему этот прекрасный человек, который мог бы столько дать миру, умирает теперь, когда все уже закончилось? Почему судьба столь своенравна и всегда убивает лучших из нас? Эти мучительные мысли терзали меня, и я рыдала снова и снова, как тогда в Терезине, после отъезда родителей.

Вскоре в приемной врача, к которому я ходила с различными жалобами, я повстречала Марго. В слезах мы бросились друг другу в объятия и мгновенно вспомнили пророчество старушки из гетто. Пленение Марго закончилось в Маутхаузене, в Австрии, где ее, полуживую, обнаружил чешский полковник, который и сам почти шесть лет провел в заключении. Несмотря на то что она была гражданкой Германии, Марго рвалась в Прагу, где надеялась найти Артура. Полковник С. предложил ей использовать свое влияние и достать разрешение на въезд. Но, оказавшись в Праге, Марго узнала, что стала вдовой. Артур умер во время одного из маршей смерти в самом конце войны.