Затем поссорились двое главных — Ларисса и Бревель.

Ларисса родилась в Новгороде. Побочная дочь греческого воина, сопровождавшего делегацию дьяков, и новгородской высокородной замужней женщины, воспитывалась она у неимущих родственников. Отец навещал ее изредка в детстве. Имел он склонность к театру и умудрился в несколько кратковременных визитов привить дочери некоторые навыки и пристрастия. В возрасте десяти лет ее взяли на пробу известные плясуны, и многому научили. Переменив несколько скоморошьих трупп, неуживчивая Ларисса решила, что не место ей в этой дикой северной дыре, этом Новгороде-Хольмгарде, ну его в пень — и, соблазнив какого-то варанга, уехала с ним в Киев. Блистательная столица Руси обошлась с провинциальной певицей-плясуньей по обыкновению жестоко. Промыкавшись несколько лет на вторых и третьих ролях в киевских скоморошьих труппах, Ларисса, побывав в Константинополе, где она из-за незнания греческого не нашла себе применения (все места экзотических, на непонятных языках поющих, артистов были уже заняты, в основном киевлянами и киевлянками, бегло говорящими по-гречески), Ларисса вернулась в Новгород, волоча за собой шлейф атмосферы двух блистательных столиц. Место в лучшей скоморошьей труппе она получила без труда, и вскоре стала в ней главной певицей-плясуньей. Коллег своих она презирала, местных зрителей не считала достаточно подготовленными для восприятия ее искусства, и вследствие этого никогда не волновалась перед выступлением. Бревеля, второго главного, она ненавидела, не признавая за ним ни умения, ни таланта.

Бревель, двадцатилетний, платил Лариссе, почти тридцатилетней, неприкрытой ненавистью и грозился на репетициях нечаянно уронить ее вниз головой во время исполнения какого-нибудь трюка или пляски. Стройный, пластичный, Бревель пел плохо, декламировал хорошо, в драматургии и театре понимал мало, но плясал вдохновенно и очень красиво.

— Если сегодня вечером этот подонок возьмет меня не за талию, а за ребра, как давеча, я выну у него глаз при всех, — сказала Ларисса.

— Все должны тебе в ножки кланяться, да? — кричал Бревель. — Все, да? В ножки, да?

— Ты бездарный дурак, — лениво бросила Ларисса.

— Век бы тебя не видел, гадина!

— Бездарный дурак.

— У меня после плясок с тобой шея болит!

— Это потому, что ты бездарный дурак.

— Уймитесь вы, заклинаю вас! — кричал хозяин труппы. — У меня без ваших ссор забот много! Все сыплется!

— Какая разница, — парировала Ларисса, — как и кто здесь выступает. Играете во взрослых все. В Киеве на это убожество даже нищие не стали бы смотреть.

— Ну и убирайся к ковшам, ведьма! — закричал Бревель. — Ты вот что! — обратился он к хозяину. — Ты вот что сообрази себе — либо я, либо эта мерзавка. Я не могу с ней выступать. Она из меня кровь пьет все время!

— Кому нужна твоя кровь, бездарный дурак, — презрительно возразила Ларисса.

— И даже имя у нее мерзкое! — кричал Бревель. — Спросили ее…

— Умоляю, — сказал хозяин.

— … что оно означает, ее имя? Так она…

— Бездарный дурак.

— … говорит — чайка! Хорла ты престарелая, а не чайка!

— Ты еще захрюкай, для пущего эффекта, — надменно предложила Ларисса.

Все это было днем. Оба они грозились навсегда уйти из труппы — но почему-то не ушли. Хозяин грозился все бросить — но не бросил. А за четверть часа до выхода, к концу представления другой труппы, Бревель высунулся в окно пристройки, которую в Валхалле использовали скоморохи для подготовки и переодеваний. Его рвало.

— Какая гадость, — Ларисса отвернулась и отошла подальше от окна.

Бревель всегда волновался перед выступлением, но такого волнения в своей практике он не помнил. Кто-то из вспомогательных скоморохов подал ему кружку. Бревель пригубил, глаза его полезли на лоб, и он снова высунулся в окно.

— Воды же прошу, убийцы, — сказал он в передышке. — Как же можно дать человеку, которого выворачивает, свир, да еще крепленый! Чтоб вас всех лешие растерзали!

Ему дали воды. Он прополоскал рот, выплюнул, и ушел в угол — бледный, трясущийся.

Гусляры в главном помещении грянули финальные ноты выступления и умолкли. Окончившая выступление труппа под более или менее восторженные крики гостей вышла в пристройку — потные, усталые скоморохи шумно вздыхали. В зале зашумели и закричали. Безутешный хозяин поглядел на стоящую в неприступной позе Лариссу, на сидящего в углу, лицо в коленях, Бревеля, и решил, что все кончено. И пошел наставлять гусляров, которым было не до него — они тоже устали.

Справа от главного входа, у стены, торчал Жискар в окружении женщин всех возрастов и степеней замужества — от незамужних до вдов, тех, кому мужья опротивели, многодетных и бездетных, состоящих в счастливом браке, старых и не очень старых дев. Он только что вернулся с верхнего уровня, который все еще находился в состоянии постройки, и где в одном из помещений наличествовал неповторимо красивый вид из окна, который одна из женщин возжелала оценить. Не было никаких сомнений в том, что в ближайшие полчаса тем же видом возжелает полюбоваться еще какая-нибудь женщина.

Ярослав появился в Валхалле как-то незаметно, один, тихо скользнул вдоль стены, рассеянно отвечая на тихие приветствия. Все знали, что у Ингегерд какие-то осложнения, лежит она безвыходно в опочивальне, постанывая. Опасались за жизнь первенца, знали, что князь пользуется каждым свободным моментом, чтобы быть рядом с женой, сочувствовали ему — особенно люди среднего возраста. Молодежь сочувствовала вяло, формально. В конце концов, веселье, а не сочувствие, было основной функцией Валхаллы.

Ярослав, мельком глянув на настраивающихся гусляров, понял, что пришел слишком рано. Сейчас будут выступать очередные скоморохи. А ему хотелось послушать Валко, о котором столько говорили последнее время знатоки развлечений. Ну да не уходить же. Может, скоморохи быстро отыграют номер.

Холоп поднес Ярославу кубок и наполнил его свиром из кувшина. Ярослав пригубил, не чувствуя вкуса.

Умелец, нанятый хозяином труппы, выволок из пристройки в зал и под поперечную балку солидных размеров башенку — два человеческих роста, и очень быстро, сопровождаемый по договоренности диатонными аккордами гусляров, вбил несколько гвоздей — удар, аккорд, удар, аккорд — крепя сооружение к полу и стене. Прочная толстая веревка тянулась от верха башенки. Держа веревку, умелец ушел в пристройку и там закрепил другой конец таким образом, что натянулась она, веревка, под углом градусов в тридцать. Затем умелец вышел еще раз, с другой, свободной, веревкой, с концом, привязанным к обрубку толстой доски. Раскрутив, он перебросил ее через соседнюю поперечную балку, распирающую стены и поддерживающую свод Валхаллы. Обрубок доски он в несколько ударов прибил к полу. Получился свешивающийся канат, который можно было легко и быстро убрать.

Гусляры грянули залихватским, слегка усталым, перебором, хозяин скоморохов, держась за голову в отчаянии, ушел в пристройку. Вспомогательные скоморохи в количестве семи рядком вышли на большой низкий помост, пращур будущих просцениумов. Одновременно повернувшись лицом к чуть притихшей, но все еще занятой легкомысленными разговорами и зубоскальством аудитории, скоморохи пропели хором четыре ноты равной длины через равные интервалы — тонику, третью ступень, доминант, четвертую ступень в мажорном ключе — «у, у, у, у» и сказали «пшшшш», изображая таким образом ночную рощу. Гусляры спохватились и дали аккорд в неправильной тональности. Нужно было бы им теперь посидеть тихо, дождавшись, когда снова настанет момент дать аккорд, но профессиональная гордость взяла верх, и они снова дали аккорд — правильный, что и сбило с ритма скоморохов. Хозяин в пристройке несколько раз не очень сильно ударил лбом в стену. Скоморохи решили, что он так дирижирует, и более или менее стройно начали сначала — «у, у, у, у, пшшшш». Гусляры с достоинством ударили по струнам.